– Я расшибу твою голову о стены, стервятница! Ты ползаешь на брюхе перед истуканом, изображающим вонючего грифа, – таков твой выбор! Но не навязывай его мне!

– Несчастна та мать, что породила тебя себе на позор, – сказала Кера.

Северянин побледнел и отвернулся. Против своей воли Алаха ощутила нечто вроде сочувствия к этому человеку. Какая злая сила сорвала его с родных мест, заставила искать доли в чужих краях? Может быть, у него, как и у самой Алахи, враги убили всю родню? Она тряхнула головой, отгоняя неуместные мысли. Он – разбойник, мужчина, враг. Он должен быть убит.

Сабарат обнажил меч, и острие уперлось в горло Керы. Жрица упрямо сжала губы.

– Нет! Не трогайте ее! – неожиданно закричала Данелла и бросилась вперед, желая закрыть собой жрицу. – Разве вас не натешили ее страдания? Будьте же милосердны! Оставьте ее в покое!

Сверкающее лезвие медленно поднялось и прижалось к груди Данеллы. Девушка застыла, тяжело дыша широко раскрытым ртом.

– Эй ты, стервятница! – холодно молвил Сабарат. Его взгляд был обращен к поверженной жрице. – Где спрятаны сокровища этого храма? Клянусь, мы не уйдем отсюда, пока не отыщем их. Я буду срезать мясо ломтями с костей этой пташки, пока ты не раскроешь свой клюв и не прокаркаешь мне правду!

Кера с трудом сглотнула.

– Поклянись… Поклянись, что пощадите девочек…

– Они останутся ЖИВЫ, – с готовностью заверил Керу Сабарат. – В ЭТОМ я клянусь тебе, ведьма!

Остальные трое дружно рассмеялись. Шутка понравилась им.

– В скрытой твердыне действительно хранятся золото и драгоценные камни… Мы употребляли их для дел милосердия… – глухо проговорила жрица. Видно было, что каждое слово дается ей с очень большим трудом. – Одумайтесь… Любого из вас ожидает Белая Смерть, если вы осмелитесь вторгнуться в запретные залы пещерного храма… Праматерь Слез умеет защищаться…

На мгновение воцарилась тишина, вызванная этими зловещими словами. Потом Сабарат звучно хлопнул себя по бедру ладонью.

– Ладно, мы все поняли, – сказал он. – Полагаю, не мешает осмотреться здесь как следует. Асар, ты – со мной, – обратился он к северянину. – Ни ты, ни я не подвержены глупым бабьим суевериям, так что все эти проклятия для нас пустой звук. А не прибрать к рукам золотишко этого храма, коль скоро мы сюда добрались, было бы настоящей глупостью.

– Согласен, – кивнул северянин.

– Вот и хорошо. – Предводитель разбойников усмехнулся. – А Награн и Абахи останутся стеречь девочек.

Награн и Абахи радостно осклабились. Алаха холодно наблюдала за разбойниками, пытаясь понять их и нащупать слабые стороны их характера. Как все мужчины, они слишком полагались на свою физическую силу. И, как все мужчины, считали себя неотразимыми умниками – еще бы, рядом с девушками, которых мнили, себе на беду, полными дурами! Поистине, будет смешно увидеть разочарование на обветренных, суровых физиономиях неотразимых "хозяев жизни". А уж о том, чтобы перед смертью всех их постигло огромное удивление, – об этом Алаха позаботится.

Оказавшись на севере, среди лесного народа, Арих насмотрелся на здешние деревянные юрты, которые невозможно было ни разобрать, ни поставить на повозку, навечно вросшие в эту землю, заплетенную корнями растений, влажную, черную. Приращенность к земле не нравилась кочевнику. Он ощущал себя попавшим в плен и в глубине души продолжал полагать, что лишь безумец решится осесть на одном месте раз и навсегда. Конечно, зимы здесь суровые, снежные, но ведь и Степь не балует свой народ, испытывает его на прочность то ледяными ветрами, то иссушающим жаром солнца.

Впрочем, ни осуждать местных людей, ни тем более высказывать свои суждения Арих не собирался. Он, как и подобает мужчине, предпочитал помалкивать.

Однако мирное житье было ему не по нутру, и оттого воинственное его сердце возликовало, когда Бигела Кожемяка проговорился насчет кунса. Мол, живет в большом замке у излучины реки здешний военный вождь. Воин сильный, коварный, безжалостный. Его здесь и почитают, и боятся, и – руку на сердце положа – любят. То есть не любят, конечно, – любить жену можно или там подругу – а просто радуются: хорошо, что не враг им Винитарий; хоть и тяжела рука островного сегвана, а лучше уж держать ее, нежели ощущать на себе тяжесть ее гнева.

Вот был один веннский род, назывался – Серые Псы. Всех до единого истребил. Говорят, за неповиновение.

А другие говорят – на страх другим уничтожил. Да еще ради их земли. Не согнал, а перерезал, не оставив ни мальца, ни щенка на развод.

Были, правда, еще слухи, что одного все-таки оставил. Просто так, из придури. После боя пьян был кровью, сыт и весел, вот и пощадил мальца. Да только где тот малец нынче? Небось, сгинул давным-давно…

Все эти рассказы, неохотно передаваемые Бигелой, человеком мирным и на военные темы весьма неразговорчивым, будоражили Ариха, заставляли его подолгу бродить ночами при свете луны, оживляя воображение местных кумушек, то и дело пытавшихся возобновить давние разговоры: мол, оборотня кожемяка у себя на дворе пригрел.

И вот собрался Арих, взял с собой смену одежды и кусок хлеба с сыром в узелке, поблагодарил хозяйку, простился с хозяином, обнял Соллия и зашагал прочь, держа путь по берегу Светыни.

Шел он нескорым, неумелым шагом, но все-таки довольно быстро скрылся из вида. И село позабыло о раскосом плосколицем человеке, что гостевал здесь недолгое время, но так и не сделался желанным гостем.

Замок Винитария поразил Ариха. Так поразил, что молодой хаан остановился, хмуря длинные черные брови, покачал головой, поцокал языком и уселся на землю – поразмыслить над эдаким чудом. Неужто этот Винитарий собирается жить вечно? Не великий ли он шаман, не дух ли он в обличье человека? Для чего же тому, чей путь на земле недолог и полон превратностей, выстраивать себе такую хоромину? Для чего столь прочно впиваться в почву, словно не человек этот Винитарий – дерево, пустившее корни едва не до середины земли?

Никогда не понять ему, Ариху, оседлого человека…

Одно лишь может сблизить его с кунсом – оба воины, стало быть, язык певучего железа внятен обоим в равной мере.

Ободренный этой мыслью, Арих поднялся на ноги и приблизился к замку.

Крепость Винитария выстроена была почти вся из дерева. Каменными были лишь основания оборонных стен да подвалы. Великанские бревна, плотно пригнанные один к другому, мнились поверженными богатырями. Арих, сам не зная, почему, разволновался. Слегка раздувая ноздри и щуря глаза, оглядывал он дивную твердыню.

Тут-то и наскочили на него комесы Винитария. Светловолосые, рослые, смешливые, начали кружить поначалу издалека, перебрасываясь ядовитыми замечаниями насчет пришельца. Мол, кто таков, откуда выскочил, не таит ли в себе угрозы.

Арих, тоже не обращаясь к комесам прямо, принялся бормотать себе под нос разные слова, которые можно было истолковать как случайные мысли вслух, посетившие недотепу-путешественника, и как ответы на те самые шуточки, что излетали из уст насмешников.

Мол, превосходная крепость, оборонить такую много силы не нужно. Всю работу за тебя бревна проделают, вот и защитников, поди, подобрали сплошь трусов да бездельников, чтобы на стенах маячили и врага страшными рожами пугали. А рожи и впрямь преужасные – любой недруг побежит, едва только завидит.

По одной только этой повадке сегваны начали смекать, что пришелец-то, похоже, знаком с воинским обычаем – осыпать новичка язвительными замечаниями, дабы испытать его выдержку, а заодно и поглядеть – каков он в словесной перепалке. В Степи существовал точно такой обычай, а язык свой Арих с детских лет вострил о сестру – вот уж кто за словом за пазуху не лазил, так это Алаха!

Тут и разговор завязался более дельный. Подойдя вплотную, старший из комесов кивнул Ариху и заговорил с ним так:

– Добрым ли был твой путь, уважаемый?

– Различно, – отозвался Арих, не спеша принимать дружелюбный тон. – А нынче, как я погляжу, вновь моя дорога сделала петлю…