Он с отвращением посмотрел на Синяку. Анна-Стина уже приготовилась было возмутиться, но тут Сефлунс повелительно кивнул ей подбородком.

– Полотно для перевязки, – распорядился он.

Она повиновалась. Больше ее помощи не требовалось, и она сидела на стуле, поджав под себя ноги, и наблюдала за работой двух ворчливых стариков. Они переругивались, вспоминали поросшие мхом забвения битвы, чуть было всерьез не передрались из-за какого-то Ксенофонта, о котором Сефлунс говорил, что тот был ублюдок и мракобес, а Фуфлунс, брызгая слюной, шипел: «А ты Анабазис читал? Ты только Киропедию читал, и ту в этрусском переводе!»

Вдруг Сефлунс остановился и произнес загробным голосом:

– А вот сейчас у меня дергается правое веко.

– К сытной еде, – тут же объявил Фуфлунс, мгновенно забыв о Ксенофонте.

Боги выжидательно уставились на Анну-Стину. Девушка вздохнула – она уже начинала дремать.

– Может быть, у тебя что-нибудь другое дергается? – предположила она. – Здесь вам никакая еда не светит. Был кусок хлеба, один на всех, но его умял ваш драгоценный Ларс Разенна.

И демонстративно отвернулась.

Боги призадумались. Анна-Стина расслышала отчетливый шепот Фуфлунса:

– Сейчас сниму к черту повязки и запихаю пули обратно в раны.

– Только попробуй, – угрожающе сказала Анна-Стина. – Разенна все узнает. Завтра же.

Боги обменялись тоскливыми взглядами и засобирались прочь. Сефлунс засунул коробки с травами себе под плащ.

– Ну, извини, – сказал он.

Анна-Стина не шевельнулась.

Когда боги исчезли в темноте улицы, она спрыгнула на пол и закрыла дверь на задвижку. Потом, бесшумно ступая босыми ногами, подошла к Синяке. Он был в сознании и не спал.

– Тебе лучше? – спросила она тихонько. Он ответил утвердительно, прикрыв глаза.

Из комнаты в гостиную осторожно выбрался Ингольв. Разбуженный голосами и стуком захлопнувшейся двери, он хмуро прищурился на тусклую керосиновую лампу.

– Кто здесь был?

Анна-Стина слегка усмехнулась.

– Представь себе, Разенна действительно прислал медиков. Два смешных чудака. Нагрубили, натоптали на ковре…

Ингольв посмотрел на грязные следы, оставленные посланцами Ларса, потом тяжело опустился на скрипнувший стул.

– Мама Стина, – сказал он, – дай что-нибудь пожевать.

– Ничего нет. Немного сахара осталось.

– Черт, – сказал Ингольв и замолчал.

Анна-Стина босиком стояла перед ним, глядя на взъерошенные, еще влажные после мытья волосы брата, а он сидел, опустив голову, и не двигался. Анна-Стина ждала. Наконец брат посмотрел в ее усталое лицо и попросил неласково:

– Хоть кипятка дай.

Синяка снова открыл глаза и увидел, как Анна-Стина расставляет на скатерти чашки. Стол в гостиной был круглый, тяжелый, на одной массивной ноге. Пестрая шелковая скатерть с желтыми кистями свисала почти до пола. У одной чашки была маленькая выщербинка, и битый фарфор потрескивал под кипятком.

Анна-Стина сказала, все еще думая о Ларсе:

– Он просто чародей.

Ингольв фыркнул:

– Сожрал весь хлеб в доме. Завтра придется идти мародерствовать.

– Тебе и так пришлось бы это делать.

– Пришлось бы, – согласился брат, – но на сытый желудок.

Анна-Стина почувствовала на себе пристальный взгляд и повернулась в сторону дивана. В тусклом свете лампы она увидела смуглое лицо с горящими синими глазами. И эти огромные глаза смотрели на Анну-Стину с непонятной тревогой.

Темные губы юноши шевельнулись. Он закашлялся, вытер рот ладонью и хрипло спросил:

– Кто… чародей?

Он выглядел испуганным. Брат и сестра молча переглянулись и встали из-за стола. Анна-Стина прихватила с собой лампу и поставила ее на пол возле дивана. Раненый снова прикрыл лицо локтем.

Ингольв подсел на диван, сильно взял Синяку за руку и обратил к свету тыльную сторону руки. Чуть пониже локтя был выжжен знак: сова на колесе. Синяка замер, стараясь дышать как можно тише.

– Он из приюта Витинга, – сказал Вальхейм и с отвращением оттолкнул от себя бессильную синякину руку.

В вольном Ахене Витинг был весьма известной персоной. Он содержал приют для сирот и подкидышей и считался одним из главных городских филантропов, поскольку воспитывал преимущественно детей хворых, увечных или поврежденных рассудком – тех, от кого отказывались городские приюты, находившиеся в ведении магистрата. Будучи находчивым и хитроумным предпринимателем, Витинг до семи лет кормил сирот бесплатно, а затем начинал учить их сапожному ремеслу и приставлял к делу. Сапоги, впрочем, были хорошие.

Анна-Стина оглядела притихшего паренька еще раз, но никаких, по крайней мере, внешних признаков неполноценности не обнаружила. Разве что смуглая, почти черная кожа и невероятная синева глаз… И почему его так испугало слово «чародей»? Наверное, с головой у него не все в порядке, решила Анна-Стина.

– Как он вообще попал в армию? – спросила она брата.

Вальхейм беззвучно выругался, потом сказал вслух:

– Сволочь.

Анна-Стина подскочила, и тогда брат, опомнившись, слегка покраснел и провел пальцем по ее щеке.

– Прости, мама Стина. Третьего дня я видел Витинга у нас в штабе. Он пил пиво с офицерами и громко хвастался, что распродал часть имущества. Мерзавец… – Ингольв посмотрел на Синяку, который лежал неподвижно, полуприкрыв глаза. – Я даже не подозревал, что Витинг поставляет армии не только сапоги. Когда меня посылали в форт, дали кого попало.

Он замолчал. Во всем доме, во всем городе царила тишина. В темноте притаились армии, но форт уже лежал в руинах, и Вальхейм неожиданно понял, что все время думает только об этом.

Анна-Стина всхлипнула. Ингольв положил руку ей на плечо, и она склонилась щекой к его крепкой широкой ладони.

– Как ты думаешь, – спросила она, – город сдадут?

Он уверенно кивнул и добавил вполголоса:

– Умнее было бы сдать его без боя.

– Но ведь мы с тобой никуда отсюда не уйдем?

Он улыбнулся.

– Конечно, нет, Анна. Нам с тобой некуда отсюда идти.

Вчера форт замолчал, и эта часть города, казалось, была совершенно забыта войной. Волны бились о стены, возведенные еще при Карле Незабвенном. Вода уже смыла следы недавнего кровопролития, и только лохмотья белого офицерского плаща свисали с разрушенной стены, как флаг поражения.

Забытые яхты метались у пирса городского яхт-клуба, словно оставленные хозяевами кони. Ветер мчался вверх по Первой Морской улице, выводящей к башне Датского замка. Синее осеннее небо без единого облака стояло над заливом, не отражаясь в его бурных серых водах. Полосатые сине-красно-белые паруса завоевательского флота были видны справа от старого форта.

Ахенская армия отступала через город, который было решено сдать без боя. Вместе с солдатами уходили и многие горожане – члены городского магистрата и торговцы, содержатели постоялых дворов и ремесленники; уносили инструменты и товар; уводили детей. Офицеры, все еще великолепные в своих блестящих кирасах, с белыми и алыми султанами на шлемах, подхватывали в седла красивых женщин, одетых в шелк и бархат.

Армия продвигалась медленно. На каждой улице к гигантскому шествию присоединялись все новые люди. С грохотом катили по булыжнику пушки. Сверкающая громовая медь не сумела отстоять город, и теперь тяжелые колеса разбивали мостовую.

По всему городу звонили колокола. Они начали звонить сами собой, словно призывая на помощь. Но колокольни были по большей части разрушены, и звон получался слабый, жалобный.

По пустеющим улицам дребезжали телеги, на которых поверх сваленного кучей добра сидели те, кто не мог идти.

Шествие текло по центральной городской магистрали к южным воротам. Казалось, все в городе пришло в движение.

Утром этого дня Анна-Стина открыла окно, и в дом на улице Черного Якоря тут же ворвался колокольный звон. Она постояла, прислушалась. К тревожному перезвону неожиданно присоединился еще один колокол, совсем близко от дома близнецов. Побледнев, Анна-Стина повернулась к окну спиной. Ингольв вышел в гостиную босой, поежился – утро было прохладное – бросил на сестру рассеянный взгляд и принялся пить из серебряного кувшина, где еще мать, а до нее – бабка близнецов всегда держали воду.