Уезжая, он заговорщически подмигнул Истиславу, мол, помню и молчу, на что тот, прижавшись к матери, благодарно улыбнулся в ответ.

Через три дня Константин вновь стоял возле убогой лачуги. Телохранителей он взял прежних, чтобы Милена чего не заподозрила, хотя была не их очередь. Он еще не знал, что будет делать дальше и о чем говорить с ней, но все разрешилось само собой, едва государь взглянул на свой заказ.

На красной рубахе спереди жарким пламенем горело желтое солнце, а на его фоне гордо вздымал крылья белый сокол Рюриковичей, цепко сжимая в когтях прямой русский меч. Словом, вышивка как две капли воды напоминала изображение на государевых стягах. А вот на рубахах синего цвета для телохранителей сокола не имелось, хотя сама вышивка тоже была знатная, с выдумкой и несомненным вкусом.

— Не по чину твоим людям будет, — пояснила Милена причину различий, не дожидаясь вопроса. — Такое токмо тебе нашивать, государь-батюшка.

— Как же ты разглядела, глазастая? — подивился польщенный Константин.

— Да понять нетрудно, — лукаво улыбнулась Милена. — За кем же еще на Руси ратники следовать могут? Опять же брат мой тебя в оконце узрел. Правда, лишь перед самым твоим отъездом, так что даже поздоровкаться не успел, но меня известил.

А вот гривны за этот труд она брать отказалась. Наотрез. За две рубахи для дружинников взяла, а за эту — нет.

— Коли ты и впрямь желаешь уплатить, государь, то заставь прикусить языки тех поганцев, кои о Святозаре — твоем сыне и моем венчанном супруге, лжу погану распускают. Тогда и в расчете со мной будешь.

— Сама ведаешь, что тут я не в силах, — сконфуженно развел руками Константин. — К тому же нет дыма без огня. Есть люди, которые собственными глазами видели, как он на пиру с басурманами гулял и как врата у Яика открыть повелел, а когда поганые народ христианский резать принялись, смеялся весело.

— Да брешут они, как мерины сивые! — воскликнула женщина.

— Знала бы ты этих видоков, так тоже поверила бы, — угрюмо произнес Константин. — А теперь что сделаешь. Добрая слава на вратах весит, а дурная — по белу свету бежит. Думаешь, у меня сердце кровью не обливается, когда мои люди доносят о том, как его в народе величают?! — И горько усмехнулся. — Это раньше он в Святозарах ходил, а ныне его и Иудой, и Каином, и Святополком Окаянным прозывают. Гусляры уже такое наплели — хоть за голову хватайся. Не слыхала?

— Вот еще! И слушать не желаю! — строго поджала губы женщина.

— А что ты там про венчание-то говорила? — уточнил Константин. — Насколько я помню, Святозар, после того как благословение у меня испросил, из Оренбурга никуда не уезжал. Когда это вы успели?

— Да в Угличе, — просто ответила Милена. — Приезжал он с тех рубежей как-то, вот и утянул под венец.

— Утянул, — усмехнулся Константин. — Будто бы ты сама не хотела.

— Без благословения — нет! — резко мотнула головой Милена, и Константин почему-то поверил ей. — Да уж больно горячо он уверял, что не устоит государь супротив сыновней просьбишки. А чтоб никто тебе до поры до времени не донес, мы с родней сразу после венчания сюда перебрались. Святозар-то, касатик мой, всю дорогу уверял, что батюшка-де век гневаться не станет, сменит его на милость, да, видать, не успел, — вздохнула она.

«То-то он, приехав на побывку, сразу в Углич подался, — припомнил Константин. — Теперь понятно зачем».

— Успел Святозар, — нехотя откликнулся он. — И разрешил я ему. А где венчались-то хоть? — уточнил, меняя тему.

— В церкви Всех святителей. Святозар еще шут-ковал, мол, не один отец Никодим, а все святители нас благословляют. Так что быть нам вместе до старости, пока всех внуков и правнуков не поженим, а помрем — так в один день, чтоб никто погоревать не успел. Да не вышло по его-то, — и глаза Милены наполнились слезами.

«Ну прямо Александр Грин! — возмущался Константин на обратном пути. — И умерли они в один день… Тьфу! И что теперь делать?! Гривны брать отказалась, помощь тоже не приняла. Скажите, пожалуйста, какие мы гордые! Пока длинные языки не отрежу — ничего ей от меня не надо. Вот же дурная баба! Ее послушать, так у меня вся Русь немой должна стать. Ну и пусть живет как знает! Подумаешь, цаца выискалась!»

Однако, вернувшись в Рязань, он первым делом вызвал к себе Любомира и насовал ему кучу тайных поручений. Сюда входило и строительство нового просторного дома — нечего семье в хибаре ютиться, и отправка в селище лучших лекарей. Пусть посмотрят ее отца Мудролюба, в крещении нареченного Петром, и брата Первака.

— Максимом его поп назвал, — хмурясь и не глядя на внимательно слушавшего Любомира, зачем-то пояснил он. — Только пусть они поосторожнее с нею будут.

— С кем? — не понял тот.

— С этой, с Пелагеей Петровной или, как там ее — Миленой Мудролюбовной. А переезжать не захочет — о сыне напомни да о маленьких сестре с братом. Поди до сих пор вповалку на одной лавке спят. Да и о Перваке тоже. Ладно сестренка ее, Маша. Она хоть и в невестах бегает, но если что — жить в женихов дом пойдет, а Максиму с Иваном куда деваться? Об этом пусть подумает. Гривен она от меня не берет, так что ты уж как-нибудь в обход зайди — заказов ей подороже напихай, что ли. Ну, тут не мне тебя учить. Помню я, какие коленца ты выкидывал, когда я с матерью Святозара встречался.

Отпустив его, он направился к патриарху, и тоже с просьбой. На сей раз она касалась учебы маленького Истислава.

— Ты уж расстарайся. Священника на тот приход поставь из числа самых лучших учителей.

— Давно пора, — откликнулся владыка Мефодий. — Сам сказывал, когда сыновей беглых князей на службу брал — что, мол, сын за отца не в ответе.

— А ты теперь это с амвона скажи! — неожиданно для самого себя озлился Константин. — И не мне, а народу. Вон прямо в храме Святой Софии! Заставь народ заткнуться, а я посмотрю, как оно у тебя получится!

— Злопыхателей и я не уйму, — строго ответил патриарх. — Одначе, сын мой, кручиниться о том тоже не след. Гоже ли с оглядкой на эти разговоры жить?

— Был бы я купец какой-нибудь или еще кто — это одно. А так получается, что не на мне пятно, а на всем роду. Получается, что в сына плюют, а утираться мне приходится. А главное, справедливо ли — вот в чем вопрос?! Там же до сих пор многое неясно, — и тут же уточнил: — Мне, во всяком случае. Я, ну хоть убей, все равно не могу поверить, что он предал! Не укладывается у меня в голове, и все тут! Не такой это был человек! — Он уже не говорил — почти кричал, сам того не сознавая.

— Ты чего раскипятился-то? — добродушным тоном спросил патриарх.

— Да оттого, что не верю, еще больше обидно становится, — тоскливо, но уже тихо произнес Константин. — Не столько за себя, сколько за него. Знаешь, владыка, я ведь как о нем подумаю, аж сердце щемит, будто кто-то там мечом орудует.

— Раны душевные завсегда самые тяжкие, — вздохнул Мефодий. — А ты думал, тебя жизнь все время пряниками медовыми кормить станет?

— Пряники не пряники, но и полыни я тоже вроде как не заслужил. А уж он тем паче. Может, на самом деле он…

— Ты людям веришь, кои о нем сказывали? — перебил патриарх.

— В том-то и беда, что верю. Не болтуны пустопорожние. После того как все закончилось, я с ними не раз говорил, все уточнял, как и что было. Тут сомнений нет — и впрямь видели они это. Но верю… головой, душой же — нет.

Помощь, которую упрямая Милена отвергала, все равно удавалось всучить ей обходными путями. Любомир старался на совесть. Правда, отца ее вылечить не удалось — слишком запущенной оказалась болезнь. Зато красавец Максим выздоровел, был призван на службу в царскую дружину и через десяток лет мог похвастаться знатным потомством — дочками Надеждой, Риммой, Татьяной, Евгенией, да еще сыном Александром. Маша вышла замуж, да не за смерда, а за сына именитого боярина Козлика, и тоже в скором времени обзавелась детишками. Одного из них — Сергея — крестил сам Константин, а другого — Андрея — царевич Святослав. Подросшего Ивана после учебы Константин тоже определил к посольскому делу.