Императрица Лю единовластно распоряжалась и всеми прочими делами. Вначале сама, а потом к ней подключился Гуюк, вернувшийся из урусского плена, да как вовремя вернувшийся. Можно подумать, что Константин действовал рука об руку с Тураки-ной-хатун. Кто знает, каких сладкоречивых слов наслушался первенец Угедея, пока пребывал у каана Руси, но то, что их было много и все они льстивые, — точно.

Казалось бы, какие могут быть заслуги у этого чванливого гордеца?! Он, Бату, потерпел случайное поражение, но оно не было разгромом. Да, он вынужден был отступить, но при этом сумел сохранить часть воинов, как своих собственных, так и родных братьев.

А чем в это время занимался сам Гуюк?! Слушал откровенную ложь о том, как его сознательно бросили на убой, подставив под железные стрелы лучшей части войска Константина?! Подставив, потому что джихангир оказался глуп, да вдобавок еще и завистлив к великому полководцу и будущему великому каану!

Так этих стрел в избытке отведали и воины, которые шли с Бату, причем ничуть не в меньшем, если не в большем количестве.

А теперь этот глупец с умным видом утверждает, что вся затея с великим походом на страны, лежащие на закате солнца, не имела смысла и была задумана лишь в угоду самому Бату. Дескать, его отец был мудр, но оказался слишком доверчивым, прислушавшись к словам сына Джучи. Имя отца Бату произносилось Гуюком с таким презрением, что под ним явственно читалось иное — «сына меркитского ублюдка».

На самом деле идти на западные страны нужно было южным путем, как и ходили в свое время непобедимые тумены его великого деда. Именно там лежат великие города, полные всяческих сокровищ. Именно там воинов ждет огромная казна багдадского халифа. К тому же он, Гуюк, христианин[150], поэтому должен оказать помощь своим единоверцам, угнетаемым в этих странах.

— Пора расширить пределы владений моего брата Менгу, который вместе со мной испытал томление и все тяготы плена у урусов, — вещал Гуюк.

«Сразу видно, что тяготы были немалые. Вон как рожа-то у тебя округлилась. Не иначе как с голоду опухла!» — очень хотелось выкрикнуть Бату, одиноко сидевшему с чашей кумыса в самом дальнем углу — спасибо братцу за такой великий почет! — но он сдержал себя.

Идти сегодня в открытую против Гуюка означало бы не просто неминуемое поражение — на сей раз окончательное. Скорее всего, Бату просто не дожил бы до завтрашнего утра. Достаточно посмотреть, какие взгляды Гуюк кидал в его сторону, чтобы понять — тот использует любой повод, чтобы вцепиться в загривок Бату. Намертво.

Тем более что на его стороне оказались не только все родные братья, но и большая часть двоюродных. Дети Чагатая за него, дети Тули — тоже, и даже Менгу, которого Бату считал своим другом, теперь смущенно отводит взгляд в сторону.

Конечно, как тут не отворачиваться, когда Гуюк играет на руку Менгу. Ведь большой поход на западные страны и впрямь раздвинет пределы его улуса, который пока что не столь велик, а если принять во внимание непомерное честолюбие двух его младших братьев — Хубилая и Хулагу — то и вовсе мал.

— Мы не выжили бы в этом плену, если бы христианский бог, которого у нас в степи некоторые по недомыслию иногда называют Тенгри, хотя на самом деле у него другое имя, не ниспослал нам неизбывную милость, вселив нужные мысли в мудрую голову каана урусов, — между тем продолжал разглагольствовать Гуюк. — Оказывается, нам нечего с ним делить.

«Как это нечего?! — очень хотелось завопить Вату. — А как же Кулькан, который якобы продолжает болеть и потому остался в плену до полного излечения, ибо долгая дорога в родные степи может его погубить? Если нам всем плевать на завещание каана Угедея, которое теперь и впрямь неосуществимо из-за смерти Ширамуна, то давайте изберем Кулькана, который сын — слышите! — сын нашего великого деда!»

Но хан знал, что это бесполезно.

«Как можно поднять на белой кошме человека, которого нет на великом курултае?» — с недоумением спросят его родичи и будут правы.

Потому-то Гуюк и нахваливает правителя урусов, что тот платит ему, удерживая у себя монгольского царевича. А если посоветовать отложить избрание до лучших времен и добиваться освобождения Кулькана, то чингизиды посмотрят на Бату уже не с недоумением, а с усмешкой, в которой он ясно прочтет: «Ты уже сходил в его земли, так что остуди свой пыл. У нас не так уж много туменов, чтобы кидаться ими».

Бату, правда, все равно попытался это сделать.

— Ты же сам сказал, что незажившие раны Кулькана — лишь повод, а на самом деле урус будет удерживать царевича как заложника. Разве это не унижение для всех нас, за которое надлежит немедленно отомстить? — спросил он.

Гуюк насмешливо посмотрел на Бату.

«Знаю, куда ты гнешь, — яснее ясного говорил его взгляд. — Но у меня есть слова, против которых тебе нечего будет возразить».

— Разве непонятно, что едва мы пойдем на Русь, как Константин сразу умертвит сына нашего великого деда? Ты этого хочешь?! — И, не дождавшись ответа, отчеканил: — Для меня священна жизнь моего дяди, как последнего сына великого воителя. К тому же если мы будем жить с Русью дружно, то получим великие богатства, ибо половина великого торгового пути, который идет отсюда к гнусным франкам, принадлежит нам, а другая половина — Константину. Достаточно сохранять мир, и серебро само потечет к нам. Не надо будет даже слезать со своей кошмы. Верно ли я говорю, славный Елюй-Чуцай? — обратился он к худенькому старенькому китайцу.

— Ты говоришь в высшей степени правдиво и справедливо, — немедленно откликнулся тот, всегда радевший о мире, и искренне добавил: — Я счастлив, что у мудрого отца оказался еще более мудрый сын.

«А наш дед предпочитал брать сам, и полностью, а не половину», — мысленно прокомментировал Бату, но больше не встревал.

Гуюк же, расцветший от искренней похвалы, продолжал:

— Конечно, кое-кому это завидно, и они очень хотели бы нас рассорить, но у них ничего не выйдет. — И, будто услышав мысли Бату, заметил: — А когда мы одолеем багдадского халифа и поставим пяту на его спину, то сможем весь этот путь взять в свои руки. И кто нам в этом воспрепятствует, хотел бы я знать? — Он гордо подбоченился и победоносно огляделся по сторонам.

Все молчали, включая и Бату. Не дождавшись возражений, Гуюк продолжил:

— Что до урусов, то надо простить их каана. Не подобает держать зло на человека, с которым собираешься заключить мир на вечные времена, ибо урусы — храбрые и сильные воины, умеющие держать свое слово и не испытывающие зависти к величию нашего могучего улуса. Пусть они сидят в своих лесах. Охрана торговых путей будет их данью, ибо больше от них получить нечего, разве что деревья, которые не годятся в пищу.

Все присутствующие угодливо засмеялись. Будущий каан шутит, значит, у него хорошее настроение. Это славно.

Дальше Бату не слушал. И без того понятно, что все пропало. Сказавшись нездоровым, он уехал с курултая, ибо надежды на то, что изберут кого-то иного, не оставалось.

Реальных кандидатов, помимо Гуюка, было только три. Но Ширамун мертв, Кулькан в плену у каана урусов, а третий — младший брат Чингисхана Темуге-отчигин, уже упустил возможность захватить власть. Если бы он оказался порасторопнее и поумнее, то как знать, но, когда Бату прибыл в Каракорум, все уже было кончено. Чего не отнять у Туракины-хатун, так это умения идти напролом и решительности добиваться своего, не останавливаясь ни перед какими жертвами.

Ее не смутило, что в заговоре оказались замешаны весьма высокопоставленные лица из числа тех, кто начинал служить и выдвинулся еще при сотря-сателе вселенной. Взяв в свои руки всю власть, она без колебаний раздавала нужным людям привилегии, пайцзы, наложила руку на суд и добилась у Шиги-Хутуху вынесения смертного приговора для всех своих противников, которых казнили в тот же день, включая и самого Темуге-отчигина.

А неудачи продолжали обрушиваться на голову Бату одна за другой. Вернувшись в свой родной улус, он попытался было предпринять какие-то самостоятельные шаги, веря, что, несмотря ни на что, спор между ним и урусами еще не окончен. Ему даже удалось собрать целых три тумена, усадив в седла всех от мала до велика. Дело оставалось за братьями, а они…