Да вот еще одна выгода с того – посылать из боярских родов, пусть самых что ни на есть меня ненавидящих. Неужто, приехав оттуда, по-старому мыслить будут? Нет, шалишь. Ума наберутся, знаний всевозможных, за мошну держаться не будут, на обычаи древние оглядки не будет… Станут зрить вдаль, и эти обычаи им самим поперек сердца встанут. Стало быть, решено[95]. Головы боярам тяпать – дело нехитрое, ума не требует, а ты попробуй все в корне изменить». – Последнее относилось к Ивану Грозному, с которым Годунов любил мысленно поспорить, видя во многом его неправоту и тяжко вздыхая.

Ему бы ту необъятную власть, уж он по-другому бы все вершил. И народ был бы сыт, и Русь великой державой стала. А бояре, что ж, их уже не переделать, так что ни к чему и стараться, возясь со старой закваской. Нет, тут за молодое сусло браться нужно.

А еще лучше свои университеты завести, по примеру тех же иноземцев. Народишко на Руси ничем не хуже, нежели все прочие. Если уж так разбираться – пожалуй, что и поумнее будет. Им бы только подучиться малость, и они всех остальных за пояс заткнут[96].

Тут боярин болезненно поморщился.

«Других попрекать рад, а сам? По наветам людей моришь, голодом изводишь, в дали неведомые ссылаешь. – И тут же возразил: – Это все на время. Без того не удержаться, не сделать всего, что хочу. А закон почитать мой сынок Феденька будет, коли… Димитрий, на царство взойдя, настоящей сабелькой не свистнет. А может, – неожиданная мысль пришла ему в голову, – к себе царевича взять? Пущай сызмальства Федя и царевич пообвыкнут друг к дружке, дабы опосля и в советчиках надобности не было. Токмо сделать се надлежит хитро и взять оного будто в знак сочувствия к сироте… К сироте… Отца у него нетути – верно, а мать? Не отдаст ведь, забоится, решит, что дурное умыслил. К тому ж ну как враги-злодеи подсунут дитю чего в питье али в съестное? Слухов не оберешься. Сам боярин и дал, скажут, яда смертного. Тогда уж точно ввек не отмыться».

Так и не придя ни к какому выводу, Борис Федорович решил попозже обмыслить как следует и это, но только после того, как окончательно поправится, печально глянул на Семена Никитича, терпеливо ожидавшего, что скажет родич, вздохнул и, оперевшись на услужливо подставленное плечо, побрел вершить государственные дела.

А тем временем Битяговский уже вовсю собирался в Углич. Царево доверие его радовало, тайное и страшное дело ужасало, и в смятении бродил он по своему двору, покрикивая на слуг и холопов, но не упуская случая и хлопнуть по пышному заду ключницу Акульку, бабу в годах, но еще привлекательную собой.

Не каждый день царевичей убивать приходится, посему волнение дьяка вполне понятно. А было это в тот день, когда Ивашка только познакомился с Дмитрием.

Митрич, как все обычно звали мужика, еще когда он не разгинал своей натруженной спины, склонившейся над сохой или прочими нелегкими трудами по крестьянскому хозяйству, познакомился с иезуитом случайно.

Воткнув вилы в одного из опричников, когда те зорили его дом, он бросился к ближайшему леску. Но пешему от конных не убежать, хотя Митричу это почти удалось. Правда, только почти, потому что на самой опушке какой-то молодец свалил его ударом сабли наотмашь.

Подобрала его старуха, жившая в ветхой землянке на краю деревни. Травами да наговорами она вернула Митрича к жизни, но едва он вышел погреться первый раз на солнышко, так сразу и заплакал. Где дом родный стоял – уже бурьян на пепелище вымахал в полный рост.

Потом была разбойничья ватага из таких же, как и он сам, бездомных, голодных и обиженных – на власть, на судьбу, а кто и на бога. Случались дни – щеголяли в атласных штанах, но чаще наоборот – в стуже да в холоде.

Затем у властей дошли руки до ватаги – обложили стрельцами, да так плотно, что мышь не проскользнет. Вот тогда атаман и сказал, что, коль вместях прорваться мочи нет, надо уходить поодиночке. Он, как его уже тогда уважительно называли, Митрич, уйти сумел.

Приблудился было к монастырской деревне, что на монахов из Троице-Сергиевой лавры горб с утра до вечера гнула, и уже даже помышлял о женитьбе, как вдруг случай опять все повернул не туда.

Зашел он как-то по делу к соседу, чтобы дочку его, красавицу Дашеньку, ободрить (самого хозяина вчера вечером в яму посадили за недоимки), а там какой-то пузатый монах завалил девку на лавку и уже задирает на ней сарафан, добираясь до заветного.

Завидя, как отчаянно трепещет розовое девичье тело, как жирное брюхо, скрытое под рясой, уже вдавилось, вжалось в нежную плоть, как из сомкнутых губ уж не крик, а сдавленный стон раздается, как кроваво-красный рот бесцеремонно в тонкое девичье горло впился, жадно чмокая, и уже слюна от вожделения из него побежала, схватил Митрич нож, вспомнив свою удаль молодецкую, хотя уж и немало лет тому минуло, и, как в прежние годы, одним махом глубоко всадил его в здоровенную спину.

К тому же, не столько для надежности, сколько машинально, направил он свой удар прямиком под лопатку, чтоб наверняка. Затем стащил, скинул безжизненный труп с Дарьи, кое-как отпоил захлебывающуюся от рыданий девку ключевой водой и пошел своим ходом в монастырь.

По пути, слава богу, еще одного монаха на телеге встретил, а то так бы и сдался собственноручно. Не на милость, нет, знал, что не помилуют, просто иного выхода для себя он не видел. А тут, как увидал молоденького монашка на телеге, осенило.

Ухватил лошадь под узцы, остановил, подошел к нему, не поняв поначалу, почему тот так торопливо в солому вжался и даже ноги под себя подобрал, и хриплым голосом сказал, чтоб суседа с ямы выпустили да к его дочке Дарье приставать боле никто не смел.

Потом тупо глянул на свои руки, наверно, потому, что монашек с них глаз не отводил, и понял, чего тот так боится, – были они все в крови.

– Это отца Стефана, – добавил он, поднося их поближе к монашку, чтоб тот как следует проникся ужасом и понял, что теперь Митрич готов на все. – И ежели не сделаете так, как я говорю, то не он один сдохнет без святого покаяния, без отпущения грехов, аки пес шелудивый.

Напрасно, как выяснилось позднее, он все это говорил. Через пару лет заглянул Митрич в эту деревню и ахнул. Сосед так и умер в яме, никто его и не собирался выпускать, а Дашенька, на кою он и сам имел виды, когда подумывал о женитьбе, толстопузые монахи до того довели попреками за отца Стефана, что она сама на себя наложила руки, утопившись в реке.

И еще раз хотел Митрич новую жизнь начать, когда в своих вечных скитаниях по лесу близ убитой кем-то бабы нашел малое дите. Нечеловеческим трудом выстроил он за год в лесу какую-никакую избушку, год с дитем жил, наведываясь в ближайшую деревушку за провизией, – деньжонки были, а потом его повязали и кинули в поруб. Донес кто-то царевым слугам.

Три дня его били смертным боем, чтоб сказал, где зарыл награбленные сокровища, а он, дурья башка, молчал. Завыл он в голос только на четвертый день, после того как ему показали его приемного сына.

Свалившись с пыточной лавки на пол и извиваясь всем телом, как червь, подполз к кату и вопил дурниной: «Дите не трожьте, звери! Ему ж и шести годков нету! Малой он совсем!»

А как начали плетью охаживать, так после первого же удара потерял сознание, хотя били-то не Митрича – дите. Каждый удар по детскому тельцу ударом грома к нему в мозги врезался. Накрепко, чтоб на всю жизнь запомнил, каково разбойничать на Руси святой.

Как тогда Митрич сорвал с рук кожаные ремни, а были они крепкие да широкие, до сего дня не поймет. Первый удар его кулака пришелся в зверя с кнутом. После того как свалил душегубца, вырвал у лежащего кнут из рук и тут же метко, прямо по глазам угодил второму, ошалевшему от случившегося. И только когда тот взревел от боли, руками закрывшись, а из-под них по щекам струйка красная тонкая потекла, понял: вот оно, спасение.