– Сейчас ты немедленно, – указательный палец иезуита уперся в грудь Митрича, – займешься поисками мальчика. Обшарь дом, все подклети, погреб…

– Он на запоре у меня. Туда он попасть никак не мог, – поспешно возразил Митрич.

– Неважно. Обшарь все, что можно. Я же тем временем попробую поискать его в городе. Помни, дорога каждая минута. И не забудь про ворота, – напомнил он напоследок бородачу, вскочив на коня. – Пусть будут открытыми… слегка. Вдруг мальчик придет сам. Торопись.

– Все сделаю, не сумлевайся, боярин. Токмо почто такая спешка? – осведомился он с невинным видом у иезуита.

Тот поморщился недовольно, скривив тонкие губы.

– Не твое это собачье дело, холоп. Впрочем, я добрый и отвечу, хотя ты и сам мог бы догадаться. Видишь, что с народом нынче творится? Не дай бог, он там – затопчут! О его здоровье забочусь.

– Ишь, – крутанул головой Митрич. – А я-то, дурень старый, и не дотумкал. – И вслед отъехавшему иезуиту сплюнул и добавил: – Ищи, ищи, гадюка. Чтоб ты погибель себе нашел.

Иезуит же, пустив лошадь легкой рысью, размышлял, что же ему предпринять, коли Ивашка все-таки не найдется. К Синеусу ехать? Очень долго. Так как же быть? Наконец после недолгих размышлений его осенила новая идея, и тонкие губы слабо скривились в подобие улыбки. Он понял, что ему следует делать.

Спустя короткое время иезуит вновь подъехал к своему дому. Конь его, красавец аргамак, темный, с белыми боками, уже успел отдохнуть, пока царский лекарь неспешно разъезжал легкой рысью по улицам Углича.

Едва заехав в ворота, он молча взглянул на встречавшего его Митрича. Уже смеркалось. Солнце клонилось к закату, густая тень от высокого тына, окружавшего двор, добегала до лестницы, ведущей в верхние покои. Где-то по соседству прокукарекал петух, очевидно нашедший жирного червя в навозной куче и желающий похвастаться удачей перед своим многочисленным куриным гаремом.

Все кругом дышало таким покоем и тишиной, что Митричу показалось даже странным – неужто и вправду всего два-три часа назад убили царевича, а перед ним стоит человек, жаждущий крови Ивашки, будто какой-то упырь. Бородач встряхнул головой, внимательно наблюдая за человеком, мрачно сидевшим на красавце коне. С минуту оба молчали.

– Ну что? – наконец вымолвил иезуит. – Пришел?

Кто именно, он не стал уточнять. Оба понимали, о ком идет речь. Митрич отрицательно покачал головой, виновато разводя руками.

– Ладно. Стало быть, надо ехать к Синеусу, – еле слышно, будто про себя, вымолвил иезуит. Затем, усмехнувшись одними губами, добавил: – Плохая из тебя нянька. Хорошо хоть, что Никитка не под твоим присмотром, а то ведь тоже давно бы сбег. Попадья поумней тебя будет – надежно смотрит.

Не зная, что сказать в ответ, Митрич только вздохнул и понурил голову. Весь его вид выражал полнейшее раскаяние в том, что случилось. Но иезуит и не ожидал от него какого-либо ответа, продолжая свою речь:

– Ну и ладно. Зла я на тебя не держу, памятуя твою верную в прошлом службу. Более того, завтра можешь навестить свово малого, токмо гляди сегодня в оба – со двора никуда, дожидайся Ивашку безотлучно. Будем надеяться, что придет.

Симон резко дернул за поводья и, круто развернув коня, пустил его вскачь. Аргамак, послушно выполняя хозяйскую волю, рванул по узеньким улочкам Углича в сторону Калиновки – деревни, где проживал приемный сын Митрича Никитка. Проселочная дорога с ее извечными на Руси ухабами, рытвинами и колдобинами быстро мелькала под ногами красавца аргамака.

По дороге иезуит еще раз продумал все, включая ближайшую цель – забрать ребенка у попадьи, сделав это без крика и шума. Поначалу он думал сослаться на скорый отъезд его и Митрича куда-то далеко-далеко, но потом решил, что в этом случае спешка не совсем уместна и вдобавок попадья будет собирать мальчика в далекий путь более тщательно, а стало быть, и медленно.

Поэтому, отвергнув первоначальный замысел, иезуит, прискакав на место, со скорбным видом заявил попадье, что отец мальчика всерьез и тяжко болен и зовет Никитку, желая попрощаться с сыном.

– Ахти мне! Страсти-то какие, – запричитала женщина, всплескивая поминутно руками, которые, казалось, не знала, куда ей приткнуть.

Она заметалась по избе, зачем-то выбежала в сени, но тут же вскоре вернулась:

– В дорогу-то, в дорогу-то оладышков испечь! Мучица, конечно, в цене, дак чего уж тут. Ай другого чего? – спросила она у иезуита, желая хоть как-то вызвать его на щедрость.

Последние полгода Митрич регулярно завозил ей продукты, а вот с деньгами у попадьи было туго, и хоть ее родные дети в еде-питье благодаря приемному отцу Никитки не нуждались, одежонка их стала совсем ветхая и латаная-перелатаная.

– Ты уж звиняй нас, батюшка-боярин, – решилась она подойти с другого бока, видя, что боярин никак не реагирует и ни о чем не желает догадываться. – Поизносилась одежонка-то у мальца. Токмо ты не держи в мыслях, будто я сиротку заби-жаю али ущемляю в чем. Мои тако ж ходят – разуты и раздеты. Да и то взять – дети неразумные. Гулять пошли на двор али в лес по грибы по ягоды, возвертаются, ан глядь – порты разодраны, на рубахах то ж места живого нетути. Так и живем, в нищете да голи. Был бы жив наш батюшка отец Осип Мартемьяныч, дак… – снова начала она причитать, но, видя нетерпение на лице гостя, быстро сменила жалобный тон на более деловой: – А ты батюшка-боярин не сумлевайся, нешто не понимаю, что тут спешка нужна. Я уж старшенького свово послала за им, счас они мигом прискочут. Дело ребячье, ножки у них шустрые. Токмо и ты уж, отец наш благодетель, помог бы ребятне моей с одежонкой-обуткой. Бог тебе беспременно воздаст.

Иезуит похлопал себя по поясу, достал кошель и, сунув в него руку, извлек из мошны первую попавшуюся монету. Ею оказался серебряный рубль. Симон досадливо поморщился, но затем – не бросать же обратно – протянул его попадье.

– Хватит на одежонку? – спросил он иронично, увидев, как задрожали руки у женщины.

Она часто-часто закивала в ответ, не в силах выдавить ни слова. Еще бы не радоваться – от такого богатства, перепавшего ей нежданно-негаданно. Одежонке-то цена – алтын, от силы – два. Ну если всех огольцов считать – выйдет, конечно, побольше, и все равно – останется гораздо больше, чем истратиться.

– А может, и останется… – как обычно, улыбаясь одними губами, продолжил иезуит. – Тогда ты…

– А цены-то, цены нонича какие! С три шкуры дерут купцы заезжие, да и свои тоже хороши, ничем не лучше. Счас один зипунишко купить – сколь надо, а кафтан, а порты, а рубахи! Дак ежели все брать-покупать, оно и не хватить может, а чуть и останется, так самая малость, но я уж тогда беспременно возверну, – заверила иезуита попадья. – Я – вдова честная, чужого нам не надоть.

Тот снисходительно хмыкнул и махнул рукой:

– Я ведь совсем не то имел в виду, почтеннейшая. Коли останется какая деньга, хотел я сказать, так мне ее отдавать вовсе не надо. Купите на нее детишкам своим сластей али еще чего. Дарящий сдачу брать не должен, – назидательно заметил он, – ибо сие глаголет о скупости в дарении и внушает одаренному мысль…

– А что с батяней моим? – перебил затейливую речь иезуита небольшого роста русоволосый мальчик с карими, влажными от слез глазами, еще задыхаясь от быстрого бега.

– А вот и Никитушка наш прибег, – обрадовалась попадья, и круглое, как блин, бабье лицо ее поначалу расползлось в улыбке, но тут же она вспомнила, по какому печальному поводу его вызвали, и опять посерьезнела, начав даже слегка всхлипывать носом. Так, на всякий случай.

– Ну-ну! – прикрикнул на нее иезуит. – Не хватало только воплей бабьих. – И, наклонившись к мальчику и внимательно разглядывая его, насколько мог, участливо сказал: – Болен он тяжко. Тебя хочет видеть. Просил передать, чтобы ты не плакал, – добавил он, видя, как начало медленно кривиться лицо мальчика от еле сдерживаемых рыданий.