– Ну, Симон, быть посему, – кашлянул Михаил. – Верно, Григорий?

– Знамо, так, – откликнулся тот.

– И хотелось бы, чтобы никто из вас не забыл про уже обещанное мне Афанасием Федоровичем, – напомнил иезуит.

– Ежели все сполним, как задумалось, так от обещанного тебе, про что ты нам тут толковал, не отступимся. В ентом даже не сумневайся. Дадим тебе и почету, и богатства, и церкви дозволим возводить иноземные. Словом, препятствий чинить ни в чем не станем. Лишь бы оно… сполнилось, иначе… – Михаил Нагой помотал кудлатой головой, но договаривать не стал – и без того всем было понятно, что в случае неудачи светили царские подвалы да остроги, а в них пыточные и всякое прочее.

– Только уж чтоб не отступаться, – предупредил иезуит.

– Да нам и деваться некуда – куда ни кинь, всюду клин, – внезапно добавил Григорий. – Куда уж отступаться, когда Битяговский ныне за саму глотку ухватить норовит. И расходы, дескать, у нас велики, и зажрались совсем, и подати царю… тьфу. Скоро вовсе, ежели так дальше пойдет, с гладу помрем все. Так что терять, стало быть, неча, а найтить, можа, и найдем.

Они все шумно поднялись с лавок, и Дмитрию не миновать было быть замеченным, но тут Григорий предложил выпить за успех великой задумки да за погибель проклятого Бориски и всего его племени.

Мальчик, не чуя под собой ног, бросился назад, к лестнице. Юркнув под теплое одеяло – никто так и не проснулся, сонный порошок действовал надежно, – он только теперь ощутил, как продрог, стоя под дверью и слушая тайную беседу. Ноги совсем закоченели, да и руки, которыми он на ощупь искал в бадейке ковшик и пару раз погрузил в холодную воду, тоже окончательно заледенели.

Впрочем, Дмитрий думал сейчас совсем о другом. Перед глазами стоял Ивашка, и мысль была одна – упредить, сказать ему, что с ним хотят сделать.

Относительно себя он решил никогда больше не оставаться наедине с Битяговским и не брать у него никаких гостинцев – вдруг отравят, и все время быть настороже. Поначалу он хотел было сознаться в том, что слышал почти все, и упросить не трогать Ивашку, но потом, слегка согревшись, принял другое решение. Все ж как-никак он еще слишком мал, и даже родная матушка, всячески потакая ему в мелочах, без колебаний отвергала его различные просьбы, если дело касалось чего-то серьезного.

«Выслушают, отругают, с три короба наврут, а сделают все равно по-своему, – логично рассудил он. – Нет уж, я сам его спасу».

Дрожь, однако, не унималась. В горле у него что-то шевелилось, будто туда забралась неведомо как мышь или лягушка, сглатывать слюну становилось все тяжелей, и царевич так и не смог уснуть до самого утра. Вместо крепкого здорового сна он впал в какую-то смутную дрему, где явь мешалась со сновидениями, и, когда начало уже светать, Дмитрий беспорядочно метался по постели, раскидав все одеяла и жалобно стеная. Давала себя знать ледяная вода, испитая с непривычки потным мальчуганом, да долгое стояние на холодном полу, где сквозь щели еще и поддувало студеным морозным воздухом. Царевич заболел не на шутку.

Вот почему на следующий день он не вышел, как обычно, гулять во двор, оставив Ивашку в опасном неведении насчет его будущей горькой судьбы и страшной смерти, уготованной в одночасье.

Улучив минуточку, Ивашка раза два срывался со двора иезуита, но, заглянув во двор и не видя царевича, вскоре перестал туда ходить.

«Видать, с того раза заругали его сильно, – решил он про себя. – К тому ж и болел я долго. Может, он решил, будто я уехал куда-то, али его просто перестали выпускать, дабы не игрался с кем попало».

Вдобавок ко всему хозяин дома как-то на днях принялся самолично снимать мерку с Ивашки, говоря, что вскоре он оденет его в приличные одежи и представит царевичу в подобающем виде.

«Вот тогда я с ним и повидаюсь опять», – тут же решил про себя Ивашка и окончательно успокоился. Тем временем наступил май.

Когда царевич выздоровел, он каждый день подолгу бродил после обеда по двору, тщетно ожидая прихода Ивашки. Сознание, что его лучший товарищ может погибнуть, а он, Дмитрий, не в состоянии ничего для него сделать, не покидало царевича ни на час, но Ивашки все не было.

Вот и в тот вторник, 12 мая, Дмитрий вновь, уже почти не веря, что увидится с Ивашкой, бродил по заднему двору. Ребятня, которая наперебой завлекала царевича сыграть с ними в какую-нито игру, наконец угомонилась, и сынок постельницы Колобовой, Петруша, также живший при дворе Дмитрия в мальчиках-жильцах, предложил всем сбегать на конюшню, поглядеть, как у чалого мерина раздулась от нарыва задняя левая нога и как он, мучаясь от боли, плачет самыми настоящими слезами.

– Ей-ей, плачет. А слезоньки крупны таки и текут по морде, текут! Сам, чай, видал, не брешу ни на вот столечко, – клялся и божился Петруша. – Айда глядеть, а то к вечеру лекарь придет, он его мигом вылечит, и слез никто уже не увидит.

Однако Дмитрий, махнув рукой, дал понять, что отпускает всех поглядеть на эдакую диковину, как плачущий конь, и все же остался во дворе. Искушение было, конечно, сильным, но и цена велика – жизнь товарища по играм, и не только товарища, но более того – друга. Вдруг тот как раз в это время подойдет и, не застав царевича, вернется ни с чем восвояси, а завтре или через пару дней его уже убьют – как знать.

Он походил еще малость по двору, будучи уже в гордом одиночестве, если не считать мирно дремлющую на лавке мамку – боярыню Василису Волохову. Наконец ему стало вовсе скучно, и он, порешив, что Ивашка сегодня тоже не придет, уж хотел тайком от мамки улизнуть, дабы присоединиться к прочей ребятне, которая уже была на конюшне, как вдруг заслышал знакомый озорной свист.

Вздрогнув, он тут же с опаской оглянулся на мамку – не разбудил ли ее Ивашка. Но та, безмятежно сложив руки на подоле сарафана, дремала, почмокивая жирными, будто уже успела оскоромиться в постный день, губами. Крадучись и в то же время стараясь идти как можно быстрее, Дмитрий, кляня свои поскрипывающие сапожки синего сафьяна, подошел к забору.

– Ивашка! – шепотом окликнул он. – Ежели енто ты, голос дай, токмо негромко.

– Я енто, кому исчо и быть, – весело окликнулся Ивашка. – Давненько мы с тобой не видались. Счас я, погодь, влезу, а то веревка слетает, петлю ветер сносит, тады и поздоровкаемся.

– Ты погодь лезть-то, – взволнованным шепотом отозвался Дмитрий. – Нельзя тебе. Убьют.

– Почто так-то? – оторопел от услышанного стоящий по ту сторону забора Ивашка. – Можа, побить и побьют. Тогда ладно – не полезу. А убивать – енто ты сказанул не подумамши.

– Слухай меня и молчи, – перебил его Дмитрий. – Лекарь мой знает, что мы с тобой друг на друга ужасть как похожи.

– Дак, ясное дело, коли я у него живу, а он тебя лечит. Видал, стало быть, – попробовал опять встрянуть Ивашка.

– Молчи, – прошипел Дмитрий.

Нервы у него были напряжены до предела, он поминутно оглядывался на мамку, боясь, что та вот-вот проснется. От волнения царевича даже прохватила дрожь.

– Вот он-то и хочет тебя убить, – заговорщически прошептал Дмитрий в щель, – а скажет, будто ето меня убили, чтоб бунт поднялся и меня на царство поставить.

– Ну-у?! – изумился Ивашка.

– Вот те и ну, – передразнил его Дмитрий. – А потом скажут, что спасся я.

– А убивать почто?

– Чтоб тело мертвое показать всем. Тебя даже в одежду мою обрядят. Я сам видал, как он ее выбирал. Беги, Ивашка. Они ведь еще с татарами уговор держали. Те тоже с Крыма придут им на подмогу. Сказывали, когда трава зеленая будет.

– Так она уже зеленая.

– Стало быть, со дня на день. Беги, Ивашка, прямо сед ни беги.

– Я вмиг. Ты за меня не боись, – успокоил его голос из-за забора. – Вот токмо харч соберу, да и убегну разом. Токмо меня и видели.

– Слышь, Ивашка, – опять окликнул его царевич. – Ты… как… проститься-то забегнешь?

– Непременно, – откликнулся погрустневший голос. – Как же не проститься-то. Ты ж меня от смерти спас. Хучь обниму напоследок. А тобе-то ничего не будет?