Десять дней пролетели как одно мгновение, и когда в дверях появился Митрич, оба они – и старый и малый – были даже немного недовольны, особенно Синеус. Без лишних слов Федор вывалил на стол большой копченый окорок, несколько свежих караваев хлеба, куль с мукой, свалил с плеч какой-то короб и сказал:

– Боярин мой приехал, – и кивнул оторопевшему Ивашке, не знающему, то ли радоваться, то ли огорчаться от столь раннего окончания интересной учебы у старика: – Собирайся.

– Ему бы еще подлечиться, – осторожно забросил удочку Синеус, но Митрич тяжело вздохнул:

– Боярин сказал, коль нездоров слегка, то все равно вези. Сам вылечу. А это, – он кивнул на гору снеди на столе, – тебе.

– Я ведь его так лечил, Федор, – тихо проговорил старик.

– Се не от боярина. От меня, – пояснил Митрич, переминаясь с ноги на ногу. – И не за лечение вовсе, а по дружбе.

– Ну коли так, – медленно произнес Синеус, – то ладно. А ну-ка, что там во дворе? – вдруг заторопился он к выходу, кивнув на ходу Ивашке: – А ты одевайся, одевайся.

И пока Ивашка напяливал на себя одежку, которая вдруг оказалась коротковатой, старик выпытывал у Федора, вышедшего следом за Синеусом на крылечко, на кой ляд Симону сдался этот мальчуган, на что Митрич только пожимал в растерянности плечами:

– Зазря ты, Синеус, немца не любишь. Молчун он, это верно. Однако тебя тоже болтливым не назвать. А что улыбается редко, так, может, кручина какая на сердце лежит.

– Эх, Федя, Федя, – с досадой махнул рукой Синеус. – Да не пожалел он вовсе ребятенка. Нужен он ему. И не человек он вовсе, а гадюка скользкая. Жаль мне тебя. Ведь и ты тоже ему хорош, пока нужон.

Разговор прервал Ивашка, появившийся уже одетым на крыльце.

– Ну ладно, прощай, постреленок. Дай бог свидимся еще. – Синеус неловко ткнулся бородой в Ивашкину щеку, шепнув ему при этом на ухо: «Что я тебе рек, накрепко запомни. Пригодится».

И вздохнул печально при виде уносящегося вдаль на санях Федора, сосредоточенно уткнувшегося глазами в кобылий хвост, и Ивашки, наоборот, неотрывно глядевшего назад, будто желавшего навсегда запечатлеть в сердце одинокую избушку посреди леса и сиротливо стоявшего на крыльце старика. Митрич, бывший даже нелюдимее прежнего, только раз за всю дорогу до рейтмановского дома, обернувшись назад, задумчиво спросил Ивашку:

– Не боялся старика-то?

– Не-е, – не сразу ответил, оторвавшись от дум, мальчик и рассудительно добавил: – Чего же бояться-то, коли он хороший?

– То-то, – удовлетворенно кивнул головой Митрич. – А то в деревне-то его – колдун, колдун. А как у ребят али у скотины хворь какая приключится, то к нему бегут жалиться. А он такой… без отказу всех пользует. Даже наш боярин иной раз к нему за советом приходит. Эх, судьбинушка!

И больше они не разговаривали, будто каждый чувствовал какую-то вину перед другим. Митрич – за то, что не заботился о мальчике должным образом, отчего малец чуть не помер, а Ивашка – из-за своего постоянного обмана.

Вскоре после Ивашкиного выздоровления иезуит, которого во дворце царевича Дмитрия звали просто Симоном, отправился к Синеусу. Встреча с колдуном была ему просто необходима, ибо, во-первых, кончился весь запас снадобий, кои старик выдавал ему для царевича, дабы уменьшить приступы падучей и их пагубное влияние на юный организм, а во-вторых, дабы в очередной раз попытаться влезть к нему в душу, вытянуть, выжать из него лекарство, которое может вовсе излечить царственного отрока от тяжелой болезни.

В предыдущие их встречи Синеус отнекивался, мол, нет у него такого лекарства. Зато во время последнего приезда лекаря все ж таки обмолвился, что сему отроку для полного излечения два-три года, а то и пяток надобно пожить у него, Синеуса, да чтоб никто его не навещал. Тогда он, дескать, головой ручается, что царевич выздоровеет.

Получалось, есть у него такое средство, непременно есть. Только хранит он его в глубочайшей тайне, не желая не то что раскрыть секрет изготовления снадобья, но даже просто продать готовое Симону.

Условие же, которое он поставил, лекарю царевича явно не подходило. Да что там не подходило. Оно было просто несуразным. Иезуит пробовал заменить пребывание царевича в гостях у колдуна серебром, но обычно падкий до него старик (во всяком случае, охотно его бравший), на этот раз наотрез отказался, хотя до того за каждый горшочек со снадобьем сдирал с Симона по двадцати золотых.

Правда, справедливости ради нельзя не сказать и о том, что иноземец был чуть ли не единственным, с кого Синеус вообще брал деньги. Всех мужиков, баб и детишек в деревне он пользовал бесплатно, хотя брался не за любую болезнь.

Например, когда вдовая баба Матрена пришла к нему, жалуясь на страшные боли в животе, он своими крючковатыми пальцами ловко ощупал ее и отпустил восвояси. Старшенькому же сыну ее, который и привез бедную женщину в санях, грустно и виновато заглянул в глаза, и тот без слов уразумел – не жилец его маманя.

А еще немец хотел уболтать старика, чтобы тот поворожил, поглядел, что там впереди. Хоть и не особо верил иезуит в возможности простых людей заглядывать в будущее, однако ж хотел себя немного приободрить перед затеянным им делом, кое должно было вздыбить Русь.

Был он уверен, что старик-колдун расскажет ему что-нибудь хорошее, ибо знал уже, что гадатели, как правило, сулят одни лишь приятности, обещая славу, деньги, почет и власть, иначе к ним бы никто не ходил и они бы просто умерли с голоду.

Наиболее же удачливыми были как раз те из них, которые напрямую ничего не обещали, а, напротив, подпускали тумана, дабы человек сам мог истолковывать это в нужную для себя, но обязательно хорошую (кто ж станет истолковывать в плохом смысле) сторону.

Зато, коли стряслась беда, можно уже смело говорить, что, мое, мол, гадание сбылось, все свершилось, как я и предсказывал. А за плохое пророчество не обессудь, судьбы людей не мною занесены на небесные скрижали, и их оттудова можно токмо считывать – изменить же никоим образом нельзя, ибо не родился еще человек, могущий перечеркнуть начертания Всевышнего.

Поначалу разговор не клеился. Старик продолжал возиться со своими горшками, не обращая на непрошеного гостя ни малейшего внимания. Он что-то деловито толок, растирал, заливал, перемешивал. Иезуит терпеливо ждал, когда у старика наконец развяжется язык, не решив окончательно, как лучше всего поднести ему известие о том, что условие его принимается и он сам, лично, доставит колдуну царственного отрока для окончательного его излечения, пусть только старик поклянется, что ни один человек не узнает о пребывании Дмитрия, единственного пока наследника царского престола, в избушке Синеуса.

Не выдержав, он все-таки заговорил первым, решив начать с ни к чему не обязывающих похвал лекарских способностей колдуна и обычных просьб насчет новых порций лекарства для царевича.

– Не ласково ты гостей встречаешь, старик. Я у тебя целую вечность сижу, а покамест и трех слов не услыхал. Почто такая немилость?

– Дак я ведь все знаю – и с чем ты пожаловал, и о чем просить станешь, – спокойно откликнулся Синеус, не переставая помешивать что-то пахучее, варившееся в горшке, даже не обернувшись к иезуиту. – Опять за лекарством прикатил. Да еще уговаривать будешь, дабы я тебе такое зелье продал, чтоб оно вовсе царевича излечило.

– Буду, – охотно согласился Симон. – Только еще одно ты забыл. Я заехал отвесить тебе по русскому обычаю земной поклон за моего мальчика, излеченного тобою.

– А где же он? – насмешливо повернулся к иезуиту Синеус.

– Кто?

– Поклон. Сам рек, и уже на попятную. Эдак вовсе негоже. Али царский лекарь спиной занемог? Дак я вылечу.

Пришлось иезуиту встать и, скрипя зубами и бормоча в душе страшные проклятья, отвесить старику низкий земной поклон. Ссориться было сейчас неуместно. Однако лицо его продолжало оставаться невозмутимо спокойным, а когда он окончательно взял себя в руки, то даже нашел в себе силы улыбнуться.