– Ладно, Кузьмич! – отозвался из своего угла Тимофей. – Обойдется как-нибудь.

– Тебе, горлопану, все одно как с гуся вода! – сказал знакомый голос. – Человека подставил и сейчас спать будешь.

– А ты кто, чтоб мне указывать? – рассердился Тимофей. – Сиди тихо и не рыпайся. Не то могу поднести...

– Кузьмич, будь добренький, посиди тихо, – неожиданно кротко произнес голос, – я сейчас твоему дружку растолкую «про физиологию птичек и зверушек». Давайте-ка, братцы, темную этой скотине устроим.

Утром в семь часов Алексея с Тимохой вызвали к околоточному. Там же находился и судебный пристав.

– Из-за того, чтобы такие козлы не опоздали, не дай бог, на работу, мне приходится вставать в пять часов, – проворчал околоточный – толстяк с рябым лицом. – Синицын, сукин сын, ты в который раз мне попадаешься?

– В первый, – быстро ответил Тимоха, лицо его отсвечивало черным с синими переливами.

– Полтора алтына в кассу и пошел вон! – Пристав сделал в журнале соответствующую запись. – Теперь ты, Макоедов! – Толстяк упер в Алексея тяжелый взгляд свинячьих глаз. – Тут от гвардейского патруля сигнал пришел. Поручился ты за своего приятеля... Алексей Кузьмич.

Околоточный встал и принялся расхаживать за барьером, точно обожравшийся конских каштанов петух. Взял лист бумаги с донесением патрульных, перечитал. Затем потянулся за показаниями стражников, бывших в шинке.

– За сорок лет обоим, а ума ни хрена не нажили! Как ты думаешь, Филипп Терентьевич, – обратился околоточный к приставу, – что нам с этим героем делать?

– Десять суток ареста, – равнодушно ответил пристав, – и пятиалтынный – в помощь калекам. Если он такой дурак, что дружку своему зубы не повыбивает, то глухо дело.

– Я ему голову скручу, чтоб жопу собственную увидел! – мрачно пообещал Алексей.

На вторые сутки (первые зачлись в качестве дознавания) Алексея Макоедова отправили в распоряжение коменданта здания, в котором располагалось министерство культуры. Комендант, сухонький старичок годков шестидесяти, добродушно принял «штрафника», расписался в приемной ведомости и отпустил конвойных.

– Таперь я за тебя отвечаю, – сказал он Алексею. – Убегишь – с меня шкуру сдерут.

– Не убегу, – искренне ответил наш герой, – у меня домишко на Курьей слободке, женка Глафира Андреевна да шестеро детишек. Дед, слушай, я птенцам-то своим петушков куплю, у меня алтын ишшо остался, – снесешь?

Старичок поглядел на штрафника из-под мохнатых бровей.

– Не успел прийти, а я уж у него на побегушках! – прогудел он озадаченно.

Алексей виновато потупился.

– Прости, дедушка. Женка моя там в неведеньи...

– Лады! – прервал собеседника дед. – Я сейчас тебя к работе приставлю, да и схожу. Нешто я не понимаю.

– А куды мне, дедушка?

– Куды-куды, – проворчал старик, – на муды! Так твой новый начальник выражается. Пошли, что ль?

Поднялись на третий этаж по широкой лестнице с покрытыми лаком перилами и резными балясинами. Паркетный пол там был устлан широким ковром, у края которого стоял массивный стол секретаря.

– Куды, Матвеич? – спросил дьяк, сидевший за столом.

– На муды! – привычно ответил старик.

Дьяк гнусно захихикал:

– Частенько ты туда ходишь, Матвеич. Гузно опосля нужника чистишь?

– Заткнись, Федька! – посоветовал комендант зарвавшемуся дьяку. – Мозоль отвалится.

Комендант отворил дверь в кабинет и поманил Алексея пальцем:

– Пойдем, мил человек, нам сюда надоть, к Иннокентию свет Михалычу.

В большом светлом кабинете, окна которого были лишь слегка задернуты шторами (по случаю избытка солнца), Алексей не сразу обнаружил самого министра. Иннокентий Михайлович сидел за массивным двухтумбовым столом в самом уголке кабинета, между большой пальмой в чугунной кадке и высоким приспособлением в виде колокола на длинной ножке. Это был торшер, на стойке которого угнездились два горшка с геранью – министр был поклонником фиолетового цвета. Над головой министра висело изображение императрицы – цветное глянцевое фото. Не имеющему никакого представления о таинствах фотографии Алексею картина понравилась.

– Господин министр, – почтительно произнес комендант, – прошу прощения.

Иннокентий Михайлович поднял голову.

– А, Матвеич, друг мой! Рад вас видеть!

Министр вышел из-за стола легкой пружинящей походкой, несмотря на добрых семь пудов веса, и оскалился в приветливой улыбке. Алексей с удивлением отметил, что министр как бы не младше его самого.

– Вот, Иннокентий Михайлович, привел вам человечка. Из этих самых, трудных...

Толстяк перевел взгляд синих глаз на Алексея. Макоедова утром вместо завтрака окатили изрядно водой – два ушата истратили. Хотя в четверг Алексей был в бане, но в кутузке запахи не самые приятные, пришлось стерпеть. Но под взглядом толстяка он почему-то подумал, что надо было вылить на пару ушатов больше.

– За что вас наказали? – полюбопытствовал министр.

– Шалили в шинке, – неопределенно ответил Алексей, – морды били.

Иннокентий Михайлович развеселился. Глянув на коменданта, жестом отпустил его, но старик остался на месте.

– Обещался я вот этому горюну снести весточку до дому, – ответил Матвеич, – давай свой алтын, человече, пойду за петушками для твоих чад. Бабе купить гостинец какой?

– Что душа подскажет! – пожал плечами Алексей и уже вдогонку крикнул: – Дедушка, а деньгу и пропить можешь!

– Непьющий у нас комендант, – заметил министр, – печень шалит.

– Требуха – штука такая, – согласился Макоедов, – ежели прижмет, то и тещу мамой назовешь. А на кой я вам сдался, господин министер? Я ведь и не шибко грамоте разумею, про культуру-то вашу слыхом не слыхивал.

Министр усмехнулся.

– Не слыхивал, говоришь? Людям забывал «здравствуйте» сказать, в суп чужой плевал, под соседской калиткой гадил?

Алексей хмыкнул. Забавный мужик – этот министер.

– Скажете тоже! С детства не приучен.

Иннокентий Михайлович подошел к аквариуму, стоящему на столе, и бросил туда горсть сухого корма.

– Про попугая императрицы слыхал? – спросил он вдруг у Макоедова.

– Кто же про него не слыхал, – осторожно ответил тот, – говорят, ругаться птичка может на языках разных. Забавная птичка.

– Забавная, – согласился министр, – так вот, друг Макоедов, ежели сия птица ругаться зачнет в присутствии Софьи Алексеевны, никто ведь и не подумает, что она – некультурная, верно?

– Что взять с птахи, – пожал плечами Алексей, – божья тварь.

– Человек – тоже божья тварь, и ты, и я, – развеселился Иннокентий Михайлович, – однако тебе и в голову не придет без портов по улице пройти.

Наш герой насторожился.

– К чему вы это, господин министер? – спросил он.

– А вот к чему, – голос министра внезапно изменился, стал серьезным, – ежели ты сейчас подумаешь и ответишь, чем тут мы занимаемся, то служить тебе у меня. А ежели не придумаешь – отправим улицы мести. Да, один момент! Сначала поразмысли, ибо если ляпнешь, что мы учим попугаев в портках вышагивать, то получишь еще десять суток, это я обещаю твердо.

Алексей по приказу министра сел на небольшой кожаный диванчик и принялся размышлять. Мужик-то он был вообще башковитый – через год вполне мог в мастера выйти, но тут задача была иного плана. Про попугаев в портках он упоминать, конечно, не собирался. Он думал, что министерство обучает попугаев, чтобы ругались, когда мужика без портков увидят. Еще слегка подумав, он решил, что вряд ли. К сожалению, мало кто из простого трудового люда в этом времени умел «абстрагироваться» – этому приходилось учить, ломая привычные стереотипы: сарафан – баба (а не трансвестит; особо продвинутые вспоминали, что сарафан слегка похож на рясу), борода – мужик, колокол – церковь, грех – баба (опять же).

Посему пришлось этому Макоедову пригрозить дополнительным наказанием, создать стимул, чтобы мужик не брякнул первое, что придет на ум. К счастью для себя, Алексей вспомнил самое начало беседы: гадить у соседской калитки, вежественность, божий страх. Что-то хотел министр услыхать иное...