– Что петь будем, бабоньки? – спросила государыня, ловко натягивая нить на пяльцы.

– На ваш выбор, Софья Алексеевна, – ответила Инга за всех.

– Давайте «Березы»! – предложила Софья. – Запевай, Настя!

Сама государыня не обладала сколько-нибудь выдающимся голосом, поэтому обычно только подтягивала вторым, а то и третьим. Третьим ей даже было петь легче, ибо ее контральто шло, казалось, из самой груди. Настя же обычно запевала, и ее высокий девичий голос великолепно звучал в небольшой светелке. Девчата чаще раскладывали песню на два голоса, реже на три, и тогда охрана у малой приемной замирала, с трепетом слушая неизвестные песни.

Сегодня начали с песни «Березы», которая неизменно вызывала слезы на широком скуластом лице Софьи. Она незаметно вытирала уголки глаз платочком и тихо подпевала. Меткоязыкая Татьяна прозвала контингент этих посиделок «Орденом Святого Луки», ибо темы затрагивались порой настолько щекотливые, что, услышь их Великий Сакелларий, тотчас наложил бы на всех зверскую епитимью. А проблемы эти следовало решать: то ли постельным приемом, то ли тихой сапой, то ли молчаливым заговором.

Нынешним вечером Инга подняла вопрос о женском образовании. До сих пор на Руси слыхом не слыхивали о женских школах и семинариях. Огромадная в своей инертности страна должна была буквально всколыхнуться, чтобы на заседании Сената одобрили «Положение о женских начальных школах». До такого еще не додумались в просвещенной Европе, а Софья уже тихонько готовила почву. И, как ей казалось, таким поводом могла бы стать война со шведами. Царица не отличалась банальной легкомысленностью, но столь сильна была ее вера в своих спасителей, что даже война с извечным противником нынче не казалась ей чем-то из ряда вон выходящим.

Заседание «женсовета» продолжалось. Настя издалека завела разговор о судьбе байстрюков – проблема воистину всероссийского масштаба. Несмотря на кажущуюся строгость нравов, молодые и в возрасте, девушки и женщины продолжали внеплановое производство потомства, не ведающего отцов. Причем строгость нравов приводила к тому, что это самое байстрючное потомство лишалось и матери – опасаясь позора, молодицы подкидывали новорожденных, проявляя чудеса сметки.

– Ясен перец! – хмыкнула Татьяна де Лаваль. – А я-то, грешная, думала, что выражения типа «в капусте нашли», «аист принес», «с дуба свалился» – это анахронизмы без предпосылок, навроде Деда Мороза...

– «С дуба свалился» – это не из той оперы! – поправила подругу Инга. – А Деды Морозы детей тоже приносят. Видела.

– Что за нравы? – возмутилась Евдокия. – У нас никто бы не отвернулся от брюхатой бабы. Мальца всей слободой бы воспитывали! А если верить мужикам, то этот мир опережает нас во времени на пять сотен лет!

– Во времени, но не в развитии! – печально вздохнула царица. – Вон мой байстрюк ногами пинается! И отец есть, но байстрюком родится! Проклятые богословы – издумали учение учинить, согласно коему баба – существо низшее!

Инга не дала обронить Евдокии следующую фразу.

– Дуня! – укоризненно сказала она. – Вы там у себя еще не настолько отравлены христианством, слишком еще язычество дает о себе знать. Люди еще не настолько цивилизованны, чтобы поворачиваться задницами к чужому горю...

– Стой, подруга! – отложила в сторону пяльцы царица. – Я эти слова записать должна!

– Для чего? – удивилась Инга.

– Для гиштории! – помпезно заявила Софья. – Есть у вас дар, люди мои, объяснять самые сложные понятия так, что даже дурень разумеет. Я вот надысь сестренке Катюхе сон рассказывала, так не смогла объяснить дурехе, что такое автомобиль.

Низким голосом засмеялась Анжела. В пении она участия не принимала из-за полного отсутствия слуха, но голос поистине имела чарующий. Наперекатывавшись вволю, она сказала:

– Тут нашего генерала спросить надобно было. Он бы сказал что-нибудь вроде: «Женщина! Автомобиль – это совокупность железячек и деревяшек, передвигающихся своим ходом без помощи тягловой и божественной сил!»

– Как же, помню! – засмеялась и Инга. – Ваш генерал физику изучал по автомату Калашникова, а химию – по самогонному аппарату. Анжела, а у него же высшее образование, если я не ошибаюсь?

– «Черный» диплом журфака, – ответила Анжела, – с пятого курса умудрился в армию загреметь. Мы оба универ оканчивали: я – биофак, а они журналистом быть желали. Кое-что нам читали синхронно, ну, ту же политологию. Готовимся к экзамену – он мне сложные места объясняет. Идем сдавать: я сдала, он – нет. Как вам это нравится?

– А отчего генерал Волков содрал с мундира золотые пуговицы и велел пришить серебряные? – спросил кто-то.

– Говорит, серебряные легче, – пожала плечами старшая жена, – а может, сглазу боится. Какой-то шальной в последнее время стал: часто ужинают у нас с преподобным Афанасием, выпивают, конечно... икону Пресвятой Богородицы в гостиной повесил. Может, в монахи решил податься на старости лет?

Настя негодующе фыркнула, а Софья сделала очередную пометку в мозгу насчет своего советника по прогрессу. Инга буркнула, что икону святого Владимира повесил недавно и Иннокентий и что иконы – это не повод для беспокойства, а вовсе наоборот. Софья собиралась что-то возразить Анжеле, но тут младенец повернулся в чреве с таким изощренным садизмом, что царице стало плохо. Увидав это, весь «Орден Святого Луки» переполошился. Настя с Дуней поспешили на помощь государыне, Инга побежала кликнуть мамок, а остальные потихоньку покинули приемную.

– Слышь, Настена! – сквозь плотно сжатые от боли губы поинтересовалась Софья. – Долго он мучить меня будет? Ведь сил нету моих!

– Придется терпеть, Софья Алексеевна! – ласково сказала врач. – Вы ведь так хотите стать матерью!

При упоминании о радостях материнства лицо царицы прояснилось, но ненадолго. В светлицу заявился царский лекарь – герр Кауфман. Строго посмотрев на посторонних, он велел им выметаться.

– Пшел прочь! – сказала Софья. – Меня Настя осмотрит. Опять шмоньку нюхать полезет, черт заморский! По запаху болезнь определяет, мать его!

– Фаши фарфарские методы не годятся... Ихь бин обер-медикус даст Дрезден университат... Унд гольд дипломен[6]...

– Вали на хрен со своим дипломом! – разъярилась государыня. – Настя младенца на пять кило приняла однажды, а ты бы издох от запаха единого! Прочь!

Проворчав свое традиционное «фефлюхтен», немец покинул царские покои крайне недовольный.

Уж близился август, крестьяне в селах точили серпы и косы, а армия шведского короля все еще не достигла западных границ земли русской. Русские лазутчики, сидевшие на березах и наблюдавшие за войском Карла, потихоньку обрастали бородами, становясь похожими на леших из сказки, а этот «поганый круль» и не помышлял о нападении на Софийск. Впервые в жизни Карл решил выждать и потрепать противнику нервы.

– Молниеносная война хороша, когда нападение производится внезапно, – говорил он своим генералам, отложив в сторону томик «Записок» Цезаря, – а когда о наших планах знает половина Европы, следует применить иной маневр. Пипер, что там доносит ваша разведка?

Премьер-министр вздрогнул и сконфуженно посмотрел на короля.

– Прошу прощения, ваше величество, но ни один из моих лазутчиков не вернулся. Покинувшие пределы лагеря трое моих самых надежных людей попросту пропали.

Карл удивленно наклонил голову.

– Даже так? А дозор посылать не пробовали?

Пипер еще больше, чем Карл, не любил, когда с ним обращаются точно с новорожденным. Судьба дозора была и вовсе смешная: их ограбили лесные разбойники, забрав деньги, вооружение и лошадей. Десяток бородатых мужиков с дубинами, проявив изрядную сноровку, расправились с двумя десятками драгун. Поручику Мирбаху проломили череп и тоже утащили с собой.

– Странные какие-то разбойники, вы не находите, господа? – задал вопрос Карл генералам Реншильду и Шлиппенбаху. – Командира над дозором уволокли... Зачем?