«Дурак Мишка! – подумал Афанасий. – Теперь держись!»

– Ты что, отец Михаил, белены объелся? – удивленно спросила царица. – С чего нам лезть в ваши дела? Нам бы свои решить!

– Вот вы и решали свои дела, ни с кем не советуясь! – продолжал гневную отповедь патриарх. – А как эти завели вас неведомо куда, то срочно патриарх занадобился! Помоги, отец Михаил!

– Кто сказал, что ты занадобился? – бесстрастно спросил Волков.

Архиереи еще не успели переварить фразу и отреагировать недовольным гулом, как Андрей Константинович повторил ее, но в несколько ином контексте:

– Кто тебе, отец Михаил, сказал, что именно ты нам занадобился? И с чего это мы такие гордые стали? Помнится, кто-то недавно сивуху втихаря трескал и репой закусывал и в рясе год не стиранной ходил! Тесно облачение патриарха стало?

По счастью для Волкова, в стане архиерейском не было единства. Иначе не обошлось бы без эксцессов. Но поняв, что в любой момент каждый из них может стать на одну ступеньку выше в иерархии и ближе к богу, духовники угомонились, а некоторые даже принялись одергивать патриарха, преданно посматривая в сторону царицы.

Великий Сакелларий недовольно фыркнул: «Не един Мишка в своей дремучести!» И всю остальную часть заседания провел в раздумьях. Мысли о единстве Церкви и Государства ни к чему хорошему не привели. Как он ни выворачивал факты, получалось, что либо Церковь должна лечь под Государство, либо Государство – под Церковь. Другой формы существования духа и тела он не мог себе вообразить и сильно подозревал, что сосуществование выльется в первый вариант. Если же пойти по пути сопротивления, пользуясь подорванным, но не потерянным авторитетом у народа, то противостояние могло довести и до гражданской войны и очередного раскола церкви. Значит, придется ложиться им.

Приняв это решение, владыка Афанасий успокоился и в конце дебатов полез на трибуну.

– Не серчай, матушка, на патриарха! – прогудел он сочным басом, вглядываясь из-под мохнатых бровей в полукруглый зал и в ряды уходящих вверх сенаторских мест. – По младости лет решил он, будто хочешь ты отказаться от нашей помощи!

– Так ведь он всего на год тебя моложе, владыка Афанасий! – со смехом заметила Софья.

– Я уже с десяток лет в обители заправляю, а он сидел вечным вторым номером! – ввернул Великий Сакелларий где-то услышанное понятие. – Сперва у архимандрита на побегушках, затем у архиепископа, а еще совсем недавно – у покойника Адриана.

Говоря так, Афанасий весьма лукавил. Больной Адриан совершенно не управлял духовенством. Всю работу пришлось на себе тащить приятелю Мишке, но нужно было гнуть истину, выручая дурака.

– На должности своей владыка Михаил всего два года, срок небольшой для того, чтобы разобраться во всех тонкостях нашей нелегкой работы. Тем более в такое лихое время, как нынче. Господин граф Волков правильно заметил, что в такое смутное время мы должны быть едиными, а не вспоминать, кто кому и когда отдавил мозоли.

В зале заседаний раздались смешки. Перед выступающим на трибуне стоял графин с легким вином и глиняный стакан. А справедливости ради следует отметить, что два друга намедни осушили некоторое количество бутылок с доставленным из Англии джином (подношением Боллингброка), посему с утра чувствовали себя не в лучшей форме. Налив слегка трясущейся рукой полный стакан, Великий Сакелларий осушил его одним глотком. С той стороны, где сидел патриарх, раздался сочувственный возглас. Афанасий ухмыльнулся в бороду.

– «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в меня камень»! – сказал Иисус Христос и удостоился громадного булыжника из рук собственной матери.

Произнеся эту тираду, владыка пояснил:

– Даже боги могут ошибаться! Что уж говорить про нас, смертных. Не хочу, чтобы необдуманное слово, сказанное одним из нас в запальчивости, стало тем самым камнем... камнем преткновения. Мы все в одной упряжке.

И под аплодисменты Великий Сакелларий занял свое место. Напряженность в зале была снята, гром так и не грянул. Афанасий увлек приятеля в уютный трактирчик, что располагался в подвале здания Сената, и там принялся распекать:

– Глуп ты, Горацио! Я, вишь, и народ успокоить сумел, и стаканчик пропустил по случаю. А ты как был балбесом, так и остался. Думаешь, кто-нибудь из нашего воронья стал бы жалеть, что тебя с патриархов турнули назад в архимандриты? Поверь, никто. Молчи, лучше мальвазии выпей! Патриарху треба сначала три раза крепко подумать, а затем в два раза меньше сказать, чем было думано!

– Почему? – едва не поперхнулся винищем патриарх.

– Слишком фигура монументальная! – пояснил приятель. – А ты у нас заместо монументальности глупость излучаешь. А ты – морда, извини за выражение, всей русской православной церкви.

– Дык что мне, свое мнение нельзя высказать? – возмутился Михаил.

– Пей, придурок! – ласково сказал Афанасий. – Нет у тебя права на собственное мнение. Ты глаголешь от имени всей церкви, еще раз тебе повторяю. Ты думаешь, зачем граф тебя патриархом сделал, чтобы ты собственное мнение высказывал? Много Адриан Петру высказал? То-то! Ну, брат Миша, будем!

Всю следующую неделю патриарх под бдительным присмотром Великого Сакеллария рассылал гонцов по окрестным епархиям и монастырям. В «Послании патриарха братьям» говорилось о единстве всех православных перед лицом общей опасности. Также «Послание» содержало призыв к игуменам ближайших монастырей помочь с продуктами питания для защитников отечества. Несколько монастырей и вправду прислали обозы с продовольствием, а настоятели остальных отписались. Дескать, самим жрать нечего. «Град позапрошлого года побил грядки, на которых продукты произрастали». Возможно, выражения и отличались, но общий смысл отписок был одинаков.

– Вот вам и единство! – сказал граф Волков. – Вот вам и братья по вере.

– Вот вам и заповеди Христовы! – сказала царица.

– Вот вам и любовь к ближнему! – вздохнул премьер-министр.

Патриарх заплакал. Владыка Афанасий подошел к Волкову и что-то шепнул ему на ухо.

– Хорошо! – ответил тот. – Сейчас едем.

– Куда вы? – встрепенулась царица. Из-за чрева она редко показывалась на глаза и быстро уставала. Не желая огорчать ее, граф ответил уклончиво:

– По следам бременских музыкантов!

Вездеход с Волковым, Афанасием и десятком ревенантов тащился по разбитому тракту в Печоры. Игумен Серафим также оказался в числе «отказников».

– Вот сукины дети! – негодовал Афанасий. – Сидят на харчах, жиреют год от года в безделье и невесть что о себе измышляют! Я из них дурь выбью!

В лучших традициях наркомпродовцев и под испуганные взгляды игумена и келаря монастырские «излишки» были быстро подсчитаны. В закромах, амбарах, ледниках и подклетях обнаружилось: восемь тысяч пудов хлеба, пятьдесят бочек солонины по двадцать пудов каждая, сорок пятнадцатипудовых бочек рыбы, такое же количество бочонков с капустой и огурцами. Масло и жиры считать не стали.

Прочитав опись, Великий Сакелларий хмыкнул:

– Вестимо, преподобный отец Серафим опасается великого голоду. Выбирай, игумен: либо перетворяем твой монастырь в постоялый двор, либо ты скоренько вспоминаешь заветы отца нашего Иисуса Христа.

– Времени на обдумывание у вас нет! – поторопил Волков. – Разрази вас гром, тунеядцы хреновы! Думаете, шведы что-нибудь оставят от лавры, если пройдут мимо вас? С собой на небо унести все вознамерились? Я представляю себе, сколько денег у вас в подвалах хранится. Где казначей?

– Пощади, батюшка! – рухнул на колени игумен. – Коль хочешь забрать казну, то руби уж и нам головы!

– На хрен нам ваша казна! – сплюнул Волков. – Войску жрать нечего! В самое ближайшее время жду от вас гостинцев. Ходу, владыка, нам еще в три монастыря поспеть засветло необходимо.

Снова вездеход пополз по ухабам.

– Это ты правильно сделал, граф, что не стал монастырской казны трогать, – сказал Афанасий в кабине, – столько дерьма бы на нас вылили, что вовек бы не отмылись.