Он улыбнулся доктору одними губами, без малейшей теплоты в глазах, проглотил напоследок еще жменю мягкой перезревшей малины и занял место в арьергарде.

Примерно через час деревья кончились. Они вышли к месту, которое Мазур углядел сверху. Еще метров тридцать сухой земли, заросшей сочной травой, – а дальше начиналась обширнейшая равнина, как нельзя лучше подходившая под определение «пересеченная местность». Бывают в тайге такие местечки. Это не болото – там нет трясины, – но равнина густо заросла невысокими кочками, покрытыми сухой белесой травой, и кочки, насколько хватает взгляда, стоят в прозрачной воде. Нашли выход подземные воды, лет через полсотни, возможно, тут и получится болото.

Никакой трясины, земля твердая – лишь кое-где зияют темными провалами наполнившиеся водой ямины, – но шагать по этакой равнине еще хуже, чем по болоту. Очень уж густо понатыканы чертовы кочки, никак не получается нормального шага, и не выйдет прыгать с кочки на кочку, чересчур маленькие. Ходьба по этаким местам выматывает невероятно, но другого выхода нет, обходить кругом – означало бы давать вовсе уж дикий крюк. Ничего, предстоит километра два тягомотного пути, если напрямик, – а там начинается пологий обрыв с белеющими кое-где обнажениями камня, и за ним вновь расстилается зеленое море тайги, чтоб его...

Мазур велел всем разуться и, пока закатывали штаны по колено, еще раз повторил немудреный инструктаж: смотреть под ноги, шагать быстро, но аккуратно, а то вывихнуть лодыжку на этих кочках – как дважды два...

Тронулись. То семенили вприпрыжку, то, раздосадованные столь медленным передвижением, делали семимильные шаги – но быстро уставали. Под босыми ногами хлюпала прозрачная водица.

Где-то на полпути толстяк Чугунков начал столь беспомощно сбиваться с темпа, что Мазур уже не сомневался: вот и наступил излом. И точно: вскоре толстяк остановился совсем, пару раз пошатнувшись, сел не глядя, лишь по случайности угодив задницей на кочку. Соскользнул с нее в воду, хрипло дыша полной грудью. Мазур перехватил его застывший, остекленевший взгляд, махнул остальным, чтобы не замедляли хода. Встал над толстяком, сказал без выражения:

– Идти надо.

– Не могу! – выдохнул Чугунков с истерическим надрывом. – Все, пусть убивают...

Некогда было толкать прочувствованные речи и ободрять с применением цитат из лучших литературно-философских достижений человечества. Мазур вынул из кармана наган, звонко взвел курок, убедившись, что против дула пришлось пустое гнездо, прижал ствол к уху сидящего в нелепой позе и рыкнул:

– Встать! Вперед!

Толстяк даже не пошевелился, обреченно глядя сквозь Мазура. Ругая себя за промедление, Мазур бросил холодно:

– Считаю до трех.

Молчание и застывший взгляд. Бесполезно. Тащить его на себе – означает погубить всех. Не было ни доброты, ни гуманизма, ни в душе, ни в сердце ровным счетом ничего не ворохнулось – такова уж была сейчас жизнь на грешной земле, первобытный пейзаж вокруг и люди, которым, чтобы выжить, тоже предстояло перенять многое из арсенала первобытных. Многое, если не все...

Мазур еще постоял, совсем недолго, спрятал наган в карман и пустился догонять бредущих, сделав над собой небольшое усилие, чтобы ни разу не оглянуться. Они тоже не оглянулись. Ни разу, никто. Только минут через двадцать, когда уже стояли над преодоленным откосом, не сговариваясь, повернулись к равнине.

Примерно посередине ярко выделялось желтое пятно – голый по пояс толстяк, похоже, лежал навзничь. Мазур вовремя отвел глаза, чтобы не встречаться взглядом с Ольгой.

– У него уже губы синели, – сказал Егоршин торопливо. – Все равно скоро начался бы сердечный приступ, я вам как доктор говорю...

– Марш вперед, доктор! – рявкнул Мазур.

На той стороне гребня обнаружился еще более пологий откос, покрытый кедровым редколесьем, плавно спускавшийся к весьма протяженной чащобе, – а дальше снова сопки, словно гигантские декорации к непонятному спектаклю, и над ними безмятежно синее небо, уже клонящееся к закату солнце.

– Стоп, – сказал Мазур.

Вынул наган, прокрутил барабан так, чтобы на сей раз патрон встал напротив дула, сунул в карман Ольге. Она глянула недоуменно, с тревогой:

– Ты что?

– Передаю временно полномочия, – сказал Мазур. – Вы сейчас, орлы, двинетесь простым курсом – во-он на ту сопку. И на ее вершине сделаете привал. Дотуда километров семь. Быстрее дойдете – длиннее будет привал, ясно? А я вас догоню.

– Неужели спасать... – вырвалось у Егоршина.

– Никого я не собираюсь спасать, – сказал Мазур искренне. – Просто подвернулся удобный случай глянуть на погоню. Они там обязательно потеряют след... надеюсь. Будет время посмотреть, с кем имеем дело. Доктор, вы, главное, без глупостей. Если что, отыщу в тайге без труда. – Он блефовал, но надеялся, что ему это сойдет. – Чтобы непременно ждали на той вершине. Олечка, при нужде бей по ногам...

– Вы что? – возмущенно фыркнул доктор. – Я ж не собираюсь...

– Я шутейно, – осклабился Мазур. – Марш!

Оставшись в одиночестве, он, кроме тревоги за Ольгу, ощутил еще и несомненное облегчение. Тревога, в общем, стала всего-навсего неотъемлемой принадлежностью бега и оттого потеряла остроту, а вот внезапное одиночество словно гору свалило с плеч, враз включились наработанные рефлексы и инстинкты, он скользил меж деревьев бесшумно и хищно, как встарь.

Увидев подходящий кедровый молодняк, остановился и вынул нож. Пора было всерьез подумать об оружии. Ольгу чуточку жалко, но то, что ей предстоит, не смертельно...

Он возился недолго. Осмотрев подрост, срубил деревцо и сделал из него палку длиной сантиметров восемьдесят и толщиной пальца в два. Тщательно срезав ветки, сделал на концах две зарубки. Принялся истреблять вовсе уж молодые кедрушки – и вскоре рядом с палкой лежала дюжина палочек длиной в локоть. Мазур сложил их под деревом, бросил рядом одежду, заметил место и вышел к откосу – голый, перепоясанный ножом, с биноклем на шее. Выбрал подходящее место, залег за стволом.

Выкурил сигаретку. Расслабился и долго лежал. Задача была простейшая – ждать, но порой это-то как раз и хуже всего...

Прошло полтора часа, а желтое пятно посреди равнины все еще не двигалось – толстяк лежал на том же месте. Стараясь смотреть туда как можно реже, Мазур уделял внимание главным образом опушке, где они тогда разувались. Стояла густая, спокойная тишина, и неудержимо тянуло проснуться...

Два часа. Пошел третий. Показалось, что уловил краем глаза некое шевеление на равнине. Стал искать место, где лежал толстяк, и не нашел. Нет, все точно – по прямой от того вон приметного дерева... Черти его унесли, что ли?

Ага, вот в чем фокус! Из ямы с темной водой, окруженной высокими кочками, торчит голова, толстяк зачем-то спрятался в воду по шейку... «Зачем-то?» Мазур обострившимся звериным слухом уловил отголосок звонкого собачьего бреха. Пожалуй что, заметить с опушки лысую макушку мудрено...

Мазур, припав к земле, затаил дыхание, машинально оглянулся на небо – увериться, что солнечный лучик не блеснет ослепительным зайчиком на фиолетовых линзах...

Сначала из тайги комочками выкатились собаки – снежно-белая и черная с белыми пятнами. Точно, лайки, совсем небольшенькие, – хорошая лайка прямо-таки миниатюрна, чтобы ее при нужде можно было упрятать в заплечный мешок и таскать по тайге, не особенно напрягаясь.

Обеих держал на длинных сворках невысокий человечек в брезентовой куртке и черных штанах, с темной повязкой на голове, самую малость напоминавшей чалму. Два километра – не столь уж большое расстояние для двадцатикратного бинокля, и Мазур легко рассмотрел, что лицо у человечка, несомненно, азиатское, морщинистое, с раскосыми глазами и плоским носом. Эвенк или другой таежный абориген. А это уже хуже...

Лайки резво пронеслись по траве и остановились там, где начинались кочки. Растерянно заметались, поднимая брызги, – до Мазура долетал их звонкий, как колокольчик, обиженный лай. С первого взгляда было ясно, что они потеряли след. Судя по поведению эвенка – для простоты будем считать его эвенком, – он сообразил это даже раньше Мазура. Насколько удалось понять по жестам, прикрикнул на собак, заставив их сесть, вытащил трубочку и задымил, присев на корточки, философским и напрочь отрешенным от всего сущего пустым взором каменной бабы глядя на равнину. Вновь показалось, что они встретились глазами, – но Мазур пересилил себя и бинокль не опустил. Голова толстяка не шелохнулась, застыл, как увидевшая сову белка.