Штатскому человеку, конечно, трудно было бы выдать себя за профессионального военного. Но военному моряку со стажем в четверть века, тем более прошедшему должную подготовку «морскому дьяволу», не столь уж трудно прикинуться пехотным майором, вылетевшим в запас после горбачев-драпа из Восточной Европы и прибившимся в охрану одной из питерских торговых фирм... Тем более на таком допросе, который можно со спокойной совестью назвать дилетантскими забавами. Бывает, конечно, что битый волк с умыслом прикидывается дилетантом – но, здесь – Мазур мог прозакладывать голову – таким вариантом и не пахло.
В заключение штабс-капитан, упорно именуя Мазура «тварью» и «большевистской мордой», снял у него отпечатки пальцев – умело и быстро. И махнул на дверь в смежную комнату:
– Туда ступай, морда.
За дверью оказался неплохо оборудованный врачебный кабинет – вот только врач согласно местной традиции, с которой Мазур уже стал помаленьку свыкаться, был опять-таки словно бы позаимствован из дореволюционных времен: в черной тройке старинного покроя, стоячем воротничке с загнутыми углами, при темно-красном галстуке в белый горошек, золотом пенсне на черном шнурке и чеховской бородке. Эскулап оказался полной противоположностью соседу-штабсу – он расспрашивал Мазура о здоровье деликатно и благодушно, именуя, как водилось в прежние времена, «сударем» и «батенькой», а один раз – «милостивым государем». Выслушал и измерил давление – как бы и не замечая тяжелой колодки на шее пациента. Мазур, ободренный его интеллигентнейшим видом и мягкостью, попытался было задать самый невинный вопрос, но доктор со столь великолепной небрежностью пропустил его мимо ушей, что было ясно: кроме клятвы Гиппократа, на нем висит еще некая неизвестная присяга, и искать в нем сочувствующую душу бесполезно.
– Ну что же, батенька, – сказал врач удовлетворенно, – здоровье у вас великолепное, даже завидую чуточку. В легких чуточку похрипывает, но это не опасно... – и чуть повысил голос: – Ну, давайте!
Кто-то, во все время осмотра молчаливо торчавший за спиной – его присутствие угадывалось лишь по тихому дыханию и легкому запаху одеколона – моментально навалился сзади, одной рукой ухватил колодку, другой прижал Мазуру к лицу мягкую тряпку, пряно и льдисто пахнущую эфиром. Не успев толком дернуться, Мазур провалился в забытье.
* * *
...Похоже, из беспамятства его вывела щекочущая боль в груди, похожая на комариное покусывание. Как он ни дергался, не мог даже пошевелиться. В голове шумело. Эскулап, на сей раз в накрахмаленном халате, склонился над ним, касаясь кожи на груди чем-то щекочущим и покалывающим. Мазур был прямо-таки прикреплен к какой-то твердой лежанке – на локтях, на запястьях, на пояснице, на бедрах, щиколотках, повсюду чувствовались веревки и ремни, он лежал на спине, прихваченный очередным ремнем под горло. Попробовал было открыть рот – и сразу же ощутил твердый край ремня подбородком.
Эскулап бросил на него беглый взгляд. Голос звучал по-прежнему мягко и душевно:
– Не дергайтесь, батенька, работать вы мне, конечно, не помешаете, но вот себе доставите неудобства...
– Что вы там делаете? – спросил Мазур, превозмогая боль в горле из-за давившего на кадык ремня.
– Ничего страшного, милостивый государь. Несколько татуировочек, только и всего. Еще с первобытных времен считалось, что татуировка украшает мужчину, так что немного потерпите, главное, в общем-то, позади...
– Шутите? – выдохнул Мазур.
Врач промолчал. Конечно, он не шутил – боль то и дело несильно жалила грудь, жгла кожу. Мазур стиснул зубы – не от боли, а от злости. Походило на то, что он наконец получил окончательное подтверждение самой скверной версии...
Справа раздался голос штабс-капитана:
– Док, а нельзя ему повыше задницы наколоть: «Заезжий двор»? С такой, знаете, стрелочкой, недвусмысленно указующей на очко?
– А смысл, милейший? – не отрываясь от работы, бросил врач.
– А никакого смысла. Приятно просто, пусть походит с пидоровской прошивкой на жопе... Ну, хоть точку ему над бровью наколите?
– Сочетаться не будет, батенька, с общим стилем...
– Ну и нахрен ее, гармонию. А я б вам ампулок отслюнил...
– И все это – только из-за того, что он вам слегка заехал?
– Вам бы так двинули, док... Ну, по рукам? Целую упаковку хотите? У вас же норма кончилась... Упаковку – и дам вам с его кошкой побаловаться. Свозим ее на Таймунчи, рыбку половим, кошечку потрахаем...
– Шли бы вы, искуситель...
– Док, серьезно. Что, не договоримся, как старые знакомые?
Открылась дверь. Шаги. Елейный голосок Кузьмича:
– Беда мне с вами, как дети малые. На минутку оставить нельзя одних...
– Ермолай Кузьмич, да я... – растерянно проблеял штабс-капитан и умолк.
Кузьмич – судя по скрипу сапог, прохаживавшийся вокруг, – печально сказал:
– У меня от вас всех кошмары скоро начнутся. Где бы мне, грешному, взять вместо вас заграничных людей, к дисциплине приученных... Голубь ты мой златопогонный, ты разницу меж слабым звеном и ненадежным понимаешь ли? Хорошо, хозяин – мужик предусмотрительный – все хоромы заморскими микрофонами украсил, вот уж воистину клопы, хе-хе...
– Да я...
– Изыди, адъютант его превосходительства, пока я серчать не начал...
Сапоги проскрипели, удаляясь.
– Молодцом, доктор, молодцом, – похвалил Кузьмич. – Хотя, по правде говоря, интересно было бы еще пару минут послушать – вдруг да решились бы на что противу дисциплины...
– Да я...
– Шучу я, ученый вы наш, не берите близко к душе... Как идет рукоделие? Ага... Ну, солнышко, закончите – и шабаш. Не на выставку народных талантов, в конце-то концов, мы его снаряжаем...
Вошли еще несколько человек. Отвязывали Мазура со всеми предосторожностями – сначала освободили шею и руки, замкнули колодку, потом только взялись за ноги. Он так и не увидел, что красовалось на груди, но кисти рук были прямо перед глазами. Две свежих наколки на пальцах правой руки, одна – на безымянном левой. Кожа слегка вспухла, но крови почти нет – одна-две капельки. Саднит еще пониже правого локтя – значит, и там...
– Ну вот, теперь ты у нас полный красавец, – сказал Кузьмич. – Пошли назад, на квартиру... И не дергайся ты, добром прошу, помни про наши правила...
Колодку с него сняла перед дверью. Перед этим Кузьмич отошел к выходу в компании вооруженного автоматом Мишани и предупредил оттуда:
– Сокол ясный, не озоруй. У нас эти заграничные штучки с заложниками не проходят – потому что, скажу тебе со всей печалью, ребятки и меня изрешетят, если я к тебе в заложники попаду. По-моему же строгому приказу – ибо человек я уже старенький, и не в пример лучше сразу отправиться на тот свет от своей же пули. При этом раскладе я на небо прямиком отправлюсь – а в заложниках побывавши, хозяина разгневаю, что меня к Небесам не приблизит, зато земную жизнь опаскудит чрезмерно...
Мазур, несмотря на ключом клокотавшую в нем злость, не удержался и фыркнул:
– А ты уверен, старинушка, что на Небеса попадешь? Может, тебе местечко этажом пониже приготовлено? Где жарковато, а обслуга мохнатая и суетливая?
– Типун тебе на язык, – серьезно сказал Кузьмич, широко перекрестившись. – Это за что же это ты мне сулишь такие богомерзкие страхи?
– За твои забавы, старче... – сказал Мазур. – За что ж еще?
– Потешил, сокол. Потешил, – без улыбки сказал Кузьмич. – Забавы мои Бога не гневят, не стращай.
– А что там сказано насчет ближнего твоего?
– Так это ж – насчет ближнего, – сказал Кузьмин так, словно растолковывал малому несмышленышу самые очевидные вещи. – А какой ты мне ближний, сокол? Что-то я у тебя не заметил рвения к истинной вере...
– Я, между прочим, крещеный, – сказал Мазур.
– В церкви?
– Где же еще. В православной.
– В никонианской, сокол, – мягко поправил Кузьмич. – В никонианском мерзостном капище. А отсюда вытекает, что ты мне не ближний – самый что ни на есть дальний, прости, Господи, за игру словесами... Какой же ты мне ближний, если у никониан вместо души – пар смердючий? – Он смотрел на Мазура просветленным и яростным взором фанатика. – Как у собаки – только собака дом сторожит, и от нее польза, а никонианин бытием своим пакостит божий мир... Иди в горницу с глаз моих, пока я не рассердился. Ишь ты, тварь! – впервые Мазур видел его по-настоящему закипевшим. – В ближние он лезет... Щепотник чертов...