– Ты же видела, видела там, в монастыре, эту фреску про мытарства души после смерти.

Машка голосила громко, и к нашему купе начали проявлять повышенный интерес пассажиры поезда. Я прикрыла дверь купе и с облегчением заметила, что состав двинулся, – стук колес должен был приглушить нелицеприятные звуки.

– Машулька, – начала я осторожно, – давай доедем до Москвы, ты успокоишься, выспишься, придешь в себя, и мы поговорим об этом более конструктивно.

– Нет, я хочу сейчас! А вдруг уже поздно, а вдруг я усну и умру во сне? Ты пойми, что мне важно, чтобы ты знала, что я никогда никому не хотела ничего плохого!

– Маша, у тебя истерика. Это от переутомления и алкоголя. – Но увещевать Машку было бесполезно.

– Нет, Белка, нет… Я только сейчас поняла, какая я дура была. – Слезы начали высыхать на раскрасневшемся Машкином лице. – Ты ведь многого не знаешь. Помнишь, мы познакомились на кастинге? Вот ты? Ты почему туда пришла?

– Подруга затащила, – пожала я плечами.

– Вот, а я туда пришла, потому что красивой жизни хотела. Меня задрала нищета, в которой мы с матерью жили. А знаешь, почему? Потому, что с пятого класса мать меня домой не пускала, пока я ей бутылку в форточку не подам. Другим дома утром бутерброд в школу заворачивали, а я до школы бутылки по скверам собирала и мыла в подвале ЖЭКа, а потом сдавала. Чтобы после школы пойти на базар и там с рук купить четвертинку самогона. Я молила Бога, чтобы он меня от всего этого избавил.

А когда старше стала, мне и одеться захотелось, чтобы быть не хуже всех. И пошли-поехали все эти жулики на хороших машинах. Они-то думали, что мне их бабки нужны, а мне-то всего и надо было, чтобы из ресторана я вышла с фляжкой, наполненной спиртным.

Я его втихаря сливала, чтобы потом матери отдать. И опять молила Бога, чтобы этот кошмар закончился. Ты себе представить не можешь, как меня тогда колбасило. За мной полгорода увивалось, красивую жизнь предлагали, а мамаша по моим карманам рылась и любую копейку тащила. Ведь понятно было, что, как только очередной хахаль увидит предполагаемую родственницу, он сбежит куда подальше.

Я целую историю для них придумала, что, мол, родители обеспеченные, но я с ними общего языка не нашла и снимаю комнату у алкоголички. Как я эту историю запустила, мне уже и алкоголь тайком сливать не надо было – все меня жалели и сами покупали поллитру для «квартирной хозяйки». Только тошно мне было от этой жалости – я же видела, чего они в конечном счете все хотят. Отношение к сексу у меня стало мужским – как к естественной потребности организма. И по возможности никакой любви. Правда, тогда я твердо решила, что буду землю жрать, но торговать собой никогда не стану.

Меня за мои понятия очень уважали. Те же пацаны меня от модельного бизнеса отговорили – не по понятиям это было. Да что говорить? Вся страна в этом движении участие принимала.

А когда я в Москву попала, поняла: это то, что надо, город тотального пофигизма. Делай что хочешь – тебе слова кривого никто не скажет, а главный закон – твой собственный. Тогда же меня и накрыло.

Помнишь этого моего принца буровых скважин? Я же тогда ошалела от его ухаживаний, его нарочитой сдержанности. На нем-то я и обкатала программу «очень влюбленная Маша», а потом, когда поняла, что он мой с потрохами, бросила его с таким наслаждением, которое передать сложно. Я себя чувствовала эдакой охотницей за головами. Разбивала очередное сердце и ставила себе звездочку на фюзеляж. Творила что хотела. Я не понимала, что кто-то из них меня мог по-настоящему любить. Я смотрела на тебя, на то, как ты стала домашней курицей, и тихо презирала. Я думала, что ты просто слабая, точнее, я убеждала себя, что ты слабая, а в глубине души тоже хотела, чтобы кто-то меня так же приручил. Белка, прости-и-и… – Машкины рыдания возобновились.

Я оторвала взгляд от плачущей Машки. За окном мелькали дорожные пейзажи, а в голове с такой же скоростью крутились мысли. Я всегда воспринимала Машку как человека без комплексов и сомнений, а вон же! Сейчас передо мной сидит маленькая девочка, загнанная в угол жизненными обстоятельствами и собственной самоуверенностью.

– Ты меня осуждаешь? – Машка смотрела мне в глаза, как будто я сейчас дам самый главный ответ в ее жизни.

– Нет, Маш, нет. Просто ты тоже для меня некий пример выживания и… не знаю, как сказать… мне странно, что ты со мной общалась все это время. Мне казалось, что все немного иначе.

– Белка, я тебе сначала завидовала. Помнишь, как все с тобой носились, когда ты по конкурсам ездила? Я тоже старалась чего-то добиться, чтобы потом невзначай к тебе приехать и похвастаться своими успехами. Ты была для меня как бы мерилом моей собственной успешности…

– Машка, какая успешность? О чем ты?

– Ты не понимаешь. Я смотрела на тебя и хотела в три раза больше. Это было такое болезненное чувство… соревновательности, что ли. Я бы не достигла и десятой доли того, что достигла, если бы не ты. Если бы мне не хотелось тебя уколоть.

А потом умерла мама. И я поняла, что моя заявка к Господу была все-таки рассмотрена положительно, но с опозданием на несколько лет. – По щекам Машки текли уже тихие слезы. – К тому времени я купила дом и хотела перевезти ее к морю, чтобы она там подлечилась и, может быть, стала жить нормальной жизнью. Знаешь, как она умерла?

Она умерла в туберкулезной больнице, на ржавой койке. Я даже не знала, что она там. А не знала потому, что не интересовалась тем, что с ней происходит. Она казалась мне вечной, как тот кошмар, в котором я жила с пятого класса благодаря ей. В ту ночь, когда она умирала, я, как свинья, напилась в клубешнике, а потом раскурила косяк с какими-то малолетками в их «мерсе» перед клубом. Если бы я тогда знала! Говорят, что сердце подсказывает, – да ни хрена оно не подсказывает! У меня был полный штиль. Она умирала на казенных простынях, а я тусила в самом шикарном клубешнике Москвы. Как ты думаешь, будет мне после этого прощение? А может, моя квота подлостей сегодня закончилась и я умру? Белка! Прости! – Машка уткнулась мне в колени.

Я подняла подругу и прижала к себе:

– Не за что мне тебя прощать. Да и сама посуди, я же ничего этого не знала, и зла таить мне на тебя не за что, глупенькая. Ты же не виновата, что у тебя так жизнь сложилась. Главное, что ты все понимаешь и больше старых ошибок не повторишь, – кроме этих банальностей, ничего в голову не приходило.

– Еще как виновата! Это мне наказания. Когда Костя погиб – это же все не зря. Я же когда с ним познакомилась, то решила, что вот с ним у меня все по-другому будет. – Машкины слезы капали мне на шею, и было странно ощущать на своей коже эти неожиданно холодные капельки. – Белка, я плохая, я такая плохая…

– Машуль, ты не плохая – вон Наташу приютила.

– Сама знаешь, что не без расчета. – Машка больно вцепилась мне в спину ногтями. Боль немного отрезвила меня.

– Машинская, – сказала я строго, – ты меня чуть не проткнула, и у меня начинают возникать опасения, что ты действительно умрешь, но от обезвоживания организма. Хватит рыдать! А если ты так виновата перед Наташей, у тебя есть все шансы исправиться и по возвращении в Москву помогать ей абсолютно бескорыстно. Другой вопрос, насколько ей это надо… – уже не очень уверенно закончила я.

Я протянула подруге бутылочку воды со стола. Машка стала ее открывать, и сильно газированная «Моршинская» обдала нас фонтаном брызг. Удержаться от смеха было невозможно, и наш веселый визг разрядил тяжелую атмосферу.

Уснуть тем не менее я смогла не скоро. Когда Морфей все-таки приступил к выполнению своих обязанностей, свои служебные обязанности принялись исполнять доблестные стражи границ и таможни с обеих сторон украинско-российской границы.

Утром нас разбудила проводница. Она вошла в купе, отдала нам билеты и выставила счет за «Моршинскую».

– Осень… налить сто грамм и плакать, – перефразировала Машка классика, выйдя из вагона и вдохнув полной грудью прохладный утренний воздух.