– Не думаю, что он вообще сможет убивать, – продолжила свою оценку Каду. – Тем более для защиты собственной жизни, ему ведь внушили, что она и гроша не стоит. Разве только если надо будет спасти человека… но это его сломает.

– Вы не видели, как он орудует ножом, – отметил Якс. – Он хорошо знает, как обращаться с традиционным фибским лезвием; и я подозреваю, что и в семь лет это оружие смогло быть смертельным в его руках. Не уверен, что он ни разу не убивал в своей жизни, хотя на Жемчужном острове такого, конечно же, не случалось.

– Если ему это и доводилось, то память не сохранила о том ни малейшего воспоминания, – сообщила Каду. – Во время нашей схватки я не увидела ни следа осознания возможности собственноручно заколоть меня.

Без предупреждения мастер Якс достал из ножен за спиной фибское лезвие и бросил его, нацелившись прямо в сердце юноши. Инстинктивно Льешо повернулся боком и отступил с траектории приближающегося ножа. Тем же движением он поймал летящее оружие и послал его обратно. Якс был готов к такому выпаду, но все же острие поцарапало его бицепс и вонзилось в деревянную балку стены. Не увернись Якс, нож попал бы ему в грудь, туда же, куда метил он сам.

Он зажал пальцами ранку на правой руке:

– Его тренировал Ден, но юноша попал к нам уже с рядом смертельных приемов. Насколько мне известно, ножом он только и знает, как убивать .

В ужасе Льешо уставился на кровь, капающую с плеча учителя. Ни разу за все время занятий у Дена он не ранил лезвием человека. Он чувствовал себя в такой безопасности на тренировках, что и не воспринимал их как упражнения с оружием, а обращался с ножом в фигурах чисто для молитвы, доводя навыки до совершенства. Убийства были частью гладиаторского искусства, что Льешо не принял во внимание, когда выбирал путь к свободе. Из-за такого недосмотра мастер Якс мог поплатиться жизнью. Разум юноши отказывался воспринимать очевидный факт, что брошенный учителем нож мог убить его самого. Якс оценил всю опасность своего поступка, тем не менее доверил свою жизнь юноше. И Льешо чуть ли не забрал ее.

– Мне очень жаль, – запинаясь, извинился он и прижал руку ко рту. – Меня сейчас стошнит.

– Ну уж нет! – Каду потащила его из кабинета надзирателя за угол дома, поросший всякой зеленью. – Вот теперь пожалуйста: тебя никто не увидит, к тому же ты будешь не первым, почтившим вниманием эти кусты. Хотя ты, безусловно, осквернишь этот дом. Понадобятся недели, чтобы вновь очистить его, а время стоит нам дорого.

Она разговаривала с ним как с равным, и Льешо дивился, как ему удалось вызвать ее уважение, несмотря на притворство. Он никогда не убивал, от самой мысли об этом его выворачивало в кустах, как младенца. Каду же присела рядом и трясла за руку, чтобы привлечь его внимание.

– Тут нечего стыдится. – Она кивнула головой в сторону зелени, которую он облагородил. – Я никогда не стала бы сражаться с человеком, который, едва не убив друга, сохранил бы спокойствие.

Льешо понимал, что Каду пытается утешить его, однако ее слова возымели противоположный эффект. Мастер Якс был на волосок от смерти по его вине; только знание того, что юноша способен отреагировать смертельным контрприемом, спасло ему жизнь. Льешо затрясся. Зубы застучали от судорожных сокращений челюсти, отчего он даже прикусил кончик языка.

– Нeт! – произнес он, пытаясь ослабить дрожь, не отпуская живот, угрожавший очередным приступом. – Нет, нет, нет, нет, нет!

– Шок, – поставила диагноз Каду и помогла ему подняться.

Юноше удалось последовать за ней, переставляя ноги, которых он не чувствовал. Она подвела его к двери кабинета, но не зашла внутрь.

– Ему нужно теплое питье и десять часов сна, – сообщила она мужчинам.

– Отведи его и посели, – ответил Хабиба. – Я как-нибудь объясню его отсутствие на официальной аудиенции у правителя.

Мастер Якс ничего не сказал, лишь опустил глаза, встретив взгляд Льешо. Он не успел скрыть чувства, и Льешо поймал сожаление, но не извинение в душе учителя. Откуда-то, из далеких осколков прошлого, выплыла фраза фибской мудрости: «Ты не можешь развить самопознание. Ты способен лишь предоставить ищущему возможность понять себя». Был ли поступок мастера Якса именно таким приемом? Учитель дал Льешо шанс осознать, что он убийца, воспитанный таковым с колыбели? Предатель друга? Ему не нужно такое знание, он отказывается принять его. Он не убивал и никогда не станет. Каду так считает, и отец согласен с ней. Только Якс заявил, что юноша способен вероломно забирать жизни людей. Только человек, который тренировал его, наблюдал за ним и знает его.

Будь пруд под мостом, который они пересекали, достаточно глубоким, юноша бросился бы вниз и утопился. Но вода была мелкой и заросшей камышом. Все, чего бы он добился, так это выставил себя на посмешище и испортил единственную одежду. Поэтому он молча следовал за Каду к низкому домику на коротких сваях, с зеленой загибающейся крышей и бумажными ставнями, открытыми тускнеющему свету. В доме была одна комната со скромным убранством: четыре низкие кровати, столько же стульев, маленький очаг для еды, остывший с обеда, и разного рода корзины с бельем и едой.

Когда Льешо вошел, два стула было занято. Сидевшие на них люди оторвались от бодрого спора по поводу штопки и наперебой закричали от радости:

– Льешо!

Сначала подбежала Льинг и обняла его, затем сморщила нос:

– Тебе надо помыться.

За ней вскочил Хмиши:

– На кухне говорят, что с трезубцем ты превзошел сегодня Каду, – сообщил он, и Каду шлепнула его по голове.

– Это потому, что я ему позволила, – заявила она со смешком.

Вовсе не так, – наконец улыбнулся Льешо, – я научил ее паре своих приемов, и мы сошлись на ничьей.

– Да, вообще-то он победил, – возразила Каду. – Но эта победа не должна особо впечатлять вас. Просто случайная удача.

Льешо понимал, что она дразнит его, хочет, чтобы его друзья знали, что он хорошо выступил на арене. Однако юноша устал, чтобы отвечать на подшучивания. Его мысли то и дело переключались на события в кабинете надзирателя.

– Мне нужно лечь, – сказал он. – Какая из кроватей свободна?

– Вон та твоя, – ответила Каду, указав на самую дальнюю от двери.

Юноша кивнул и доковылял до нее, развязал пояс и снял через голову кожаную тунику. Поскольку он не знал, куда деть одежду, положил ее на край кровати и опустился сам, мгновенно погрузившись в темноту, гуще, чем заболонь.

Когда он проснулся, воздух казался сладким. Утро пробиралось сквозь ветви плакучей ивы, колышущиеся на ветерке за окном. В самой атмосфере витало обновление. Пахло мылом: кто-то вымыл его во время сна и покрыл мягким одеялом. Юноша услышал шарканье сандалий, звон глиняной посуды, льющуюся воду и затем уловил пахучие пары чая, поднимающиеся вверх в лучах солнца. Он поднялся на локтях и увидел Льинг, сидящую на корточках рядом с кроватью.

– Он проснулся, – крикнула она товарищу, и когда Льешо простонал «чаю, пожалуйста», девушка улыбнулась и прибавила: – Он живой.

– Мы думали, проснешься ли ты вообще когда-нибудь?

Хмиши протянул ему чашку горячего чая, пришлось помочь, чтобы трясущиеся пальцы Льешо не опрокинули содержимое. Он подождал, пока друг допьет, и с улыбкой облегчения ответил на безмолвный вопрос:

– Ты проспал следующий день и еще одну ночь, не проснулся, даже когда Хабиба мыл тебя. Он здешний лекарь, равно как и надзиратель. Он велел нам не беспокоить тебя, сказал, что тебе нужно время поправиться, хотя мы с Льинг не заметили, чтобы с тобой что-то было не так, по крайней мере, внешне.

– Я решила, что, видимо, болезнь скрыта внутри, – отметила Льинг, – нужен лекарь, чтобы разглядеть ее, так как рана глубока и спрятана за тканью. Хабиба раз десять заходил проведать тебя, и его дочь Каду не меньше.

Голос Льинг словно вытравил имя соперницы в кислоте.

Хмиши прервал ее взглядом, и Льешо подумал, не приказали ли им не беспокоить больного.

– Человек, который назвался Яксом, долго сидел здесь, наблюдая за тобой из угла комнаты. Он почти не шевелился и не говорил, но пробыл весь день и полночи, потом ушел.