Несколько раз ее приглашали танцевать. Зоя свободно, красиво двигалась, как будто и не было этих семи лет изоляции. Ее партнеры – неловко ходульно шли к своим столикам, после танца; да так и не спускали с нее глаз. Продлили обед – кофе с ликером, египетскими сигарками, фруктами. Зоя вспомнила что-то свое… в связи с этим насторожилась. Выкурила тонкую скрутку благоухающих листьев, выпуская дым уголками пунцовых губ. Мало обращаясь к Гарину за все время обеда, спросила вдруг о кальяне, и о том, куда теперь эту вещь деть. Мило оборвала его назидательный тон, посоветовав и ему бросить курить и пристраститься к горному воздуху.

За час до представления они вернулись к себе в номер. (Как оказалось, в последний раз).

Зоя переоделась в темное глухое закрытое платье. Высоко возвела волосы. Сколола их гребнем русского малахита. Оправила на шее медальон, – короткий римский меч покойно улегся в ложбинку ее грудей. Прикосновением заснеженных пальцев уняла волнуемую жилку на висках. Под локтем – непременная сумочка-шкатулка. Мадам Ламоль была готова ко всему, – где-то оставаясь свидетельницей самой себя.

К зданию варьете подкатили на машине Гарина.

Они заняли место в литерной ложе, на одной из боковых галерей, близко к сцене. Большой зал наполнялся народом. Гулко навевало, словно в раковину. Публика была самая демократичная. Багровые затылки из потных и кое-где бумазейных воротничков. Маленькие круглые шляпки с розочками и белесые панамы. Литые плечи под сукном. Твидовые, однобортные пиджаки. Крепдешиновые платья, фланель… Накидки, капоты. Берлинский люд, в предчувствии перемен, уставший от инфляции, безработицы, политической чехарды. Еще днем они были служащими мелких контор и больших магазинов, продавщицы, лавочники, посредники… просто бюргеры и господа средней руки; теперь, в чересполосицу дней, жаждущие чуда. И здесь оное имело свое законное место (тем более оплаченное из собственного кармана).

Об Лаутензаке много говорили в августе-сентябре – 32-го. Его медиумические опыты, влияние, которым он пользовался среди партийных бонз, покупка и перестройка замка Зориенбурх, оргии, устраиваемые на собственной яхте, – все это и многое другое было причиной едких слухов и разговоров. Теперь, очень скоро, этого необычного человека можно будет лицезреть воочию. Пока же сцена была пуста. Нежно изливался свет софитов. Кулисы – все черный креп, с рассеянными на них звездами и лунами. Но вот и он. Зал разразился нестройными аплодисментами. На авансцену (верхнее освещение притушено, сияют лишь огни рампы) вышел элегантный господин с длинным, рыхловатым лицом, невысоким лбом и низкой густой шевелюрой. Глаза его были чуть прищурены, веки вздрагивали… сторонясь аудитории, – удерживая и хороня «дар»; он близко подошел к рампе. Тонкая, сардоническая улыбка (ухмылка) тронула его полные, расплывшиеся губы: подобием лошадиной гримасы, когда она (лошадь) близка к тому, чтобы заржать. Лаутензак поклонился публике. Зал вздохнул, выдохнул. Теперь вот разразился шквалом аплодисментов. Лаутензак приветственно поднял белые, пухлые кисти больших рук. Он был во фраке и ослепительной манишке. Раппорт, как сказал бы профессиональный дрессировщик, был установлен. Теперь он был способен вязать из публики веревки. Представление началось.

Возложив ногу на ногу, в глухом платье, Зоя ровно дышала под своей вуалькой. Впервые за долгие годы она была так, – не хотелось бы думать, что на виду у всех; но чувство некоторой выставленности все же не покидало ее. Внизу был провал. Нет, целый исполинский человеческий выдох… одним болезнетворным существом, и от чего она была счастливо отгорожена прихлынувшей к ногам северно-ледовитой волною. Рядом – ее тень. Она покосилась на сторону, – Гарин развалился в соседнем кресле. Взгляд его ушел в себя. Он и здесь работал.

Лаутензак своим искусством уже полностью подчинил себе публику. Он не только демонстрировал телепатические трюки (отгадывание задуманного числа, спрятанных предметов, читка писем в запечатанных конвертах), но и весьма удачно шутил, отпуская злословия в сочувствующе-назидательной манере, и что так анекдотически воспринимается людьми. Трудно было говорить о каком-либо подлоге, как, например, в случае с муниципальным советником Раутенбергом, доведенным силой гипнотического внушения до непристойностей.

– Ну, а теперь наш дорогой советник, после двух бокалов хорошего вина в Роял-хаузе, находится среди обворожительных фрейлин… которые так высоко вскидывают ножки, что выставляют напоказ всякие там прелестные дамские вещички… которые любит пощипывать и поглаживать, так любит (далее троекратное повторение), наш дорогой советник Раутенберг. Покажите нам, всем присутствующим, как вы это делаете.

И к визгу публики Раутенберг (раздетый к тому времени до самых кальсон внушением, что он, де, в жаркий день замлел на берегу Ванзеи) с идиотской, похотливой ухмылкой стал пролезать одной своей верткой ладонью, будто щука меж коряг. Лицо его лоснилось. Белки глаз слепо-невидящи перекатывались под бельмом недомыслия. Губы сально отвисли и гримасничали. Но и публика не лучше – визжала и блеяла от восторга.

Зоя наклонила голову к самому плечу Гарина. Произнесла еле слышно из-за рева в зале:

– Уйдем отсюда. Мне дурно.

Положила свою холодную узкую ладонь на его руку.

– Но куда же мы?.. Опять в номер. Время только… Подождем. Что еще за номер выкинет этот господинчик. Хотя ты права – здесь хлев, – прищурившись, Гарин мимолетно огляделся.

Зоя глянула ему в самые глаза. Отвернулась. Действо продолжилось. На сцену внесли столик. Поместили на нем что-то вроде гигантского кристалла турмалина, с искусственной подсветкой изнутри, – голубовато-лилового «загробного» отсвета. Теперь тот же человек, свойский парень, который так доступно-понятно шутил с минуту назад, уселся за кристалл, набычив лоб. Голова его низко пригнулась, лицо опало, зрачки метнулись за сросшиеся густые брови. С дикой сосредоточенностью, вперяя взгляд в одно известное ему, низким голосом чревовещателя, Лаутензак забормотал. Досталось всем. Дело невразумительно шло к концу света.

Это был конец всему. Зоя поднялась. Гарину ничего не оставалось, как последовать за нею.

Они вышли из ложи. Спустились по лестнице… истертому, почти кабацкому ковру с черной проймой. Вышли в холл. Прошли в гардероб.

Зоя только помедлила у огромного настенного зеркала. Устало повела плечами. Нахмурилась своему отражению, тыльной стороной руки сгоняя со лба проскок этого лживого, неуравновешенного дня. Заглянула через плечо… в полный огня и миражей зеркальный омут. И тут-то, за своей головой, в слитках и изломах света, увидела… эдаким наваждением пробежал человек (человечек), сверху вниз, теми же ступеньками, что и сама она минуту назад. Остолбенев, Зоя повернула голову. Хоть как, но ошибиться она не могла. Ни в анфас, ни в профиль… Так уличенный ею человек, собранный воедино по кусочкам их встреч… теперь далеко за пределами Лозанны, сбежал по лестнице в том же чесучовом костюме и котелке («О, боги! Он даже не переоделся!»), как ни в чем не бывало… тот же мерзкий тип, выследивший ее (теперь в этом не было сомнений) и здесь. («Беда! Беда!»). Не глядя ни на кого, не задерживаясь в холле, он быстро вышел на улицу.

Зоя – следом.

На выходе ее поджидал Гарин. Зоя осмотрелась.

– Машину поведу я, – произнесла она резко, отвернувшись, не глядя на него.

Гарин зевнул, пожал плечами.

– Не возражаю. Но ты ведь не знаешь расположения улиц. Впрочем, если рассчитываешь вернуть себе этим расположение духа… – Он пригляделся к ней. – Ай-ай, кроха, ты бледна. Не родилось еще женщины, не подверженной суевериям. На, возьми.

Не отвечая ему, с вялым движением руки, Зоя перехватила ключ. Локтем попридержала сумочку. Казалось, на какое-то мгновение она в чем-то сильно засомневалась.