Артур наконец подал голос, не разгибаясь; голос его был почти веселым, тонким, на грани смешка, когда он выговорил одно-единственное слово —

— Едва?..

— Да, сир. — Если бы Фил не видел своего ни на что не годного товарища, он подумал бы, что это говорит кто-то другой. Лет на десять старше и раза в три пошире в плечах. — Это могли быть вы.

И то, что он обращается к мальчику на вы, уже не внушало удивления в мире, полетевшем вверх тормашками.

— Это должен был быть я, — выговорил Артур глухо и очень тихо. Однако следующую фразу почти выкрикнул, скребя рукой — левой, той, которая не сжимала труп за локоть — по влажному потемневшему ворсу. — Черт… Черт!!! Они убили мою мать!

Алан шумно вдохнул при имени нечистого, скрещивая пальцы — то ли осознанно, то ли машинально. Голос Артура взлетел почти до крещенцо, но слез в нем не было. Фил много бы дал, чтобы заглянуть ему в лицо.

То же, что сказал Алан, было дико, напрасно и неуместно, но он сделал это, и слова упали на землю, как маленькие камешки. Как пули в страшном сне, когда ты стреляешь из пистолета, а железные шарики выкатываются из ствола и безвольно падают вниз, вниз.

— Она не твоя мать, Артур.

— Врешь.

Голос Арта, его тембр был как у сорокалетнего. Может быть, это от того, что он говорил не в воздух… а, прямо говоря, в мертвую плоть.

— Нет, Арт. Это правда. И ты сам это знаешь.

Артур внезапно рывком разогнулся, хотя и не выпустил мертвой руки. Несколько секунд он смотрел Алану в глаза — с яркой, чистой ненавистью, которая потом сменилась чем-то другим. Не страхом. Отчаянием.

Будто бы ненависть предназначалась кому-то другому, а Алан просто стоял на пути взгляда.

Потом Арт отвернулся. Губы его дрожали, но он все еще не плакал. Просто смотрел на свою мертвую… мать, на женщину, которая вскормила и вырастила его, которая любила его, которая вот теперь умерла за него. Потому что она умерла за него, знала она о том или нет.

Которая никогда не состояла с ним в кровном родстве.

— Эрих, — новый голос, низкий и категоричный, с удивлением подметил Фил, исходил из его собственной гортани. — Надо уходить. Быстро. Сейчас же. Нам всем, троим. И мы сейчас же отсюда уходим.

Это был приказ, но Алан не шелохнулся, даже не взглянул в Филову сторону. Он стоял со все еще стиснутыми кулаками, с глазами, обратившимися в сплошные зрачки, и смотрел только на Артура. На его русый затылок, чуть поблескивающий рыжиной под желтым ламповым светом.

— Сир?

Мальчик не ответил. Только плечи его, горестно сведенные, передернулись в легкой судороге.

— Артур? — настойчиво повторил Алан, не делая ни движения в его сторону, только глядя. Дело в том, что он не мог приказывать этому человеку. Кто бы тот ни был — не мог. Тот должен был сказать свое слово сам.

Арт шевельнулся — но нет, еще не встал на ноги, только взял мертвую руку своей матери и поцеловал ее. Потом прижался к ней щекой, зажмурился на миг — и Алан весь сморщился, отводя взгляд и понимая, что не время, не место, нельзя плакать. Фил так сжал зубы, что челюсть его стала квадратной, как чемодан.

— Они за это ответят, — тихо и страшно выговорил Артур, вжимая в худую свою щеку тонкие, еще податливые мертвые пальцы. — Мама. Они ответят.

Вот тогда Фил и поверил, что этот мальчик — король.

Артур потянулся, осторожно прикрыл Присцилле глаза. Потом прикрыл ее голую грудь, подтянув повыше части разорванного халата. Потом встал с колен, разворачиваясь к ожидавшим его, и губы его были плотно сжаты, а лицо — Фил на миг увидел его таким, каким тот будет в семнадцать лет. Он увидел Артура юношей, и у этого юноши было такое лицо… такое… что перед ним захотелось тут же преклонить правое колено. Но это был морок, мгновенное видение, вспышка, отпечаток на пленке, улыбайтесь — все, готово… Можете идти.

У убитого в глазах отражается то, что он последнее видел в жизни. Например, изображение убийцы — запечатлевшееся, как на фотографии… Но это просто байки, дурацкие сказки, и Артур сам закрыл своей матери глаза.

— Я готов, — сказал он просто, голосом тонким и несчастным, но уже помнящим себя, уже настоящим голосом этого человека. — Если так должно быть… Тогда я готов… пойти с вами.

Нет, Фил бы никогда не сделал этого; не сделал и сейчас, и даже Алан не сделал ничего подобного — просто Фил увидел на долю секунды эту картинку, как яркое de ja vu, и он ничего не собирался с ней творить — просто оставил где-то внутри, а может быть, и промелькнуло и упало в темноту, — как он преклоняет колено перед этим человеком, Артуром, мальчиком, и прикасается губами к его узенькой руке.

Но это было только предвестие последнего выбора, — которого, даст Бог, еще удастся избежать — и Фил, конечно же, не сделал ничего подобного.

…Да и некогда было. На сборы оставалось минуты три, не больше; Фил деловито затолкал в рюкзак какие-то Артуровы теплые вещи — курточку с подкладкой, свитер из шкафа. С полки в комоде, из конфетной коробки были выскребены жалкие Присциллины сбережения — всего сто марок, Артуру на теплую куртку, грабители их не взяли. Да они вообще ничего не взяли, кроме Присциллиной жизни, ничего им было тут не надо — так, магнитофон исчез, хоть и был дешевый, да коробочка с бедными украшениями, да… наверное, еще что-нибудь. А когда полиция здесь все-таки побывает — скорее всего, с утра, у нас есть целая ночь форы — то поймут, что исчез еще и ребенок. Двенадцатилетний Артур Кристиан, похищенный… кем-то. Дурно — но другого выхода, кажется, не было.

Кроме того, целая ночь форы.

А дальше — Стефаново дело. Это же он у нас святой.

Главное — не привести за собой врагов.

Время слишком убыстрилось. И счет пошел не на месяцы — на дни, может быть, даже на часы. Кто быстрее, ребята, кто кого. И кажется, пока мы на ход опереждаем их… но мы едва успели, едва успели.

Документы Артура — свидетельство о рождении, медицинскую карту и табель из школы — Фил, по кратком размышлении, брать не стал. От них теперь мог быть только вред, и самому Артуру в первую очередь. Теперь для него лучше всего было притворяться, что он — не он, а кто-нибудь еще. Кто угодно, только не Артур Кристиан, город Файт, Тополиный Тупик, четыре, шестнадцать. Двенадцать лет, шестой класс, корью не болел.

…Вот, кажется. и все. И главное — поменьше хвататься руками за мебель, поменьше оставлять следов. Арт, правда, что-то еще захватил с книжной полки да какую-то маленькую картинку снял со стены, запихал в свой школьный рюкзачок. Последний взгляд в безумной спешке — война началась — не забыли ли чего? — и прочь из комнаты с мертвой женщиной на ковре, и прочь из квартиры, где крошка Арти прожил десять лет, но мир рухнул, война началась. И теперь уже ничто не останется прежним. Небесным шахматистам вздумалось увести тебя из-под шаха, белый король. Это рокировка, только рокировка, теперь — ближе к ферзю, под прикрытием ладьи, и нужно только забыть, что ты просто человек. Ты — шахматная фигурка. Последний раз посмотри на комнату, в которой ты жил, на свою мать, к которой ты приходил в постель, под бочок, когда снились кошмары; набери это все в себя, хорошенько набери, на всю жизнь, — потому что больше ты этого, скорее всего, не увидишь.

Где-то в ванной капала вода. Плохой кран, не успели вызвать мастера починить. Не успели.

На кухне тикали, светясь белым пластмассовым лицом, часы со щенком Поппи. Девять часов три минуты. Кто же теперь будет поливать герань, когда ты уйдешь, сынок. Герань и фиалки — две розовые и одна фиолетовая.

По привычке перед уходом погасив свет в коридоре (спасибо этому дому, пойдем теперь к другому…), мальчик-беглец, крепко стиснув зубы, запер снаружи дверь своим ключом.

…Ключом ко всей этой безысходной загадке — отчего так больно — снова и снова оказывался Рик.