Лицо Роберта стало суровым, когда он взял Рика за плечо, разворачивая к стене. К белой стене комнаты пыток, где чернела единственная настоящая вещь в слоящемся неплотном мире — да, о, каким же оно было большим, это распятие, и какая жара была на горе, где воздвигли его… Палестинская жара всех времен на земле, и низкое душное небо, дышащее близкой грозой, не давали Ричарду взглянуть вверх, встретиться глазами с Тем, кто прибит ко кресту — но это хотелось сделать, это надо было сделать, после этого я увижу все так, как есть, и увижу правду…

Вдыхая весь яд палестинского застывшего воздуха, уже готового, уже ждущего превратиться в сад, Рик заплакал от нестерпимой любви и от горя — и все-таки посмотрел.

В это самое время сердце его, прикованного к креслу, перестало работать — так крайне редко, но бывает, от болевого шока, какая беда, бедный исполнитель, бедный мастер Йосеф. Скорее всего, он теперь потеряет работу. Может быть, за это накажут и еще кого-нибудь. Этого не должно было случиться, как же так произошло, что Ричард Эрих ушел… Совсем ушел.

…Ушел, совсем ушел ночной холод, и утро в горном ущельице, среди серебристых буков и молодых майских трав, казалось прекрасным. Запах зацветающих буков не похож ни на один запах на свете, и чтобы лучше чувствовать его, Стефан распахнул низенькую дверь настежь. Легкий ветер чуть шевелил занавеску, свесившийся угол скатерти, прядку Алановых волос надо лбом. Алан почему-то мерз — но не просил закрыть дверь, сомневаясь, что и тогда сможет согреться. Он мерз не снаружи, но изнутри.

Он отпил еще мятного чаю. Без сахара мята отдавала горечью, но приятно освежала рот и что-то очень необходимое меняла в голове. Пожалуй, от мяты было все же чуть получше. Пожалуй, если бы не мята, Алан умер бы.

Стефан в продолжение разговора смотрел все время на него, а не на Фила. Будто именно от него, Алана Эриха, самого маленького и бессильного человека на земле, ожидал какого-то слова, решения. Но нечего Алану было сказать, нечего, он только слушал, слегка нахохлившись и подобрав ноги на полати, смотрел на руки Стефана, лежащие на столе, сцепленные в замок. Руки у него были красивые, хотя и грубоватые от работы — наверное, сам себе колет дрова — но с длинными изящными пальцами, сильными и узловатыми, в легкой тени темных волосков на запястьях. Руки очень сильного, очень спокойного и очень усталого человека.

Внутри у Алана было тихо-тихо, спокойно-спокойно. И смертельно пусто.

«Рик», — произнес он в своей душе — но имя не дало отклика, тихо покружилось по пустой белой комнате, залитой бледным дневным светом — по его душе. Покружилось, беззвучно упало, как осенний лист. Ни отзвука, ни вскрика. Нету у Алана больше брата.

Стефан посмотрел на него с тревожным вниманием, протянул руку и коснулся его плеча. Алан чуть вздрогнул, словно просыпаясь.

— Юноша… Ты слушаешь меня?

— Да, сэр. Я слушаю. Вы сказали, что сейчас ответите нам, зачем мы сюда призваны.

— Силы, убившие вашего брата, — слово «фраттер» жестко отозвалось в Алановой голове, — содеяли зло не только вам. Более того, содеют и большее, если попустит Господь. Я скажу вам то, чего не знает почти что никто в целом свете, и от того, поверите ли вы мне, будет зависеть не только наша с вами судьба, но и вещи куда более важные. — Стефан остановился, прямо и спокойно взглянул на Фила, скептически скрестившего руки на груди. Некоторое время они смотрели друг другу в глаза — и карий взгляд победил: Фил чуть двинул плечом, усмехнулся углами рта и расцепил руки.

— Так вот, юноши. Не знаю, насколько вы хорошо помните Писание — но правда то, что наступают последние дни.

«Очень интересно», написалось на лице Фила. Но Алану стало страшно. Он продолжал смотреть на руки Стефана — и видел, как побелели у него костяшки пальцев. Потому что Стефан сжал руки, стиснул их так сильно, как только мог. Но при этом они продолжали спокойно лежать на скатерти.

Страх даже слегка отвлек Алана от тупого созерцания собственного горя. Он неожиданно услышал свой голос, спрашивающий — и в вопросе был некий проблеск жизни, легкая дрожь, тень отвращения. Все лучше, чем ничего.

— Последние дни… сэр? То есть этот, как его… Апокалипсис?

Стефан чуть усмехнулся, даже забыл поправить обращение «сэр». На лице его лежал золотистый свет, полоса света из дверей. Оно казалось молодым и прекрасным… двадцатилетним. Или чуть старше. И одновременно — безвозрастным. Алан понял, что не может себе представить Стефана ребенком, юношей. Или стариком.

— Не говорите мне, молодые люди, что сумасшедшие главы всех на свете сект только и делают вот уже две тысячи лет, что предсказывают конец света. Как раз в конце света я не уверен. Наступают Последние Дни, но один Бог знает, сколько они продлятся. И что будет после них.

Неожиданно он поднялся и отошел к дверям. Белый и высокий, стоял этот чудной человек в дверном проеме, весь залитый светом, и его кудлатые седые волосы просвечивали на солнце, как осенняя белая паутинка. Некоторое время Стефан смотрел в светлый, звенящий зеленый лес, потом развернулся. Фил и Алан напряженно ждали.

Стефан сказал, глядя ни на одного из них, но как-то сразу на обоих, и голос его был обыденным, как если бы он говорил о мятном чае. Или о том, как быстрее выбраться из леса…

— Иоанн сказал о Звере, выходящем из моря. Который возьмет власть над всяким народом, и поведет войну над святыми, и победит их. Об Антихристе. Власть его будет от дракона, а дракон — это… Темный. Вы понимаете, о ком я. Так вот, Зверь в самом деле пришел, и начались дни его власти.

Будильник тикал оглушительно, его круглое лицо млечно светилось из сумрачного угла. Фил осторожно кашлянул, прочищая горло, и хотел спросить — но почему-то промолчал. Алан услышал, как тот под столом хрустнул пальцами.

— Возможно, вы поняли, кого я имею в виду, — голос Стефана стал жестким и одновременно отстраненным. Будто он говорил издалека… Или с кем-то, кто был совсем далеко. — Но пришло время говорить прямо, и я скажу имя. Зверь, вышедший из моря, сейчас обманом захватил престол Святого Петра. Папский престол. Сказано — «Так что в храме Божием сядет он как Бог». Второе послание к Фессалоникийцам, если это для вас важно. Так оно и случилось.

Алан смутно вспомнил, что будь он… кем-нибудь еще — он бы сейчас перекрестился. Но рука почему-то не поднялась, чтобы это сделать.

— Об этом знаю я, знаю с самого начала. Теперь знаете вы. Был еще один человек, который догадался… Один старый священник в кардинальской коллегии. Но теперь его уже нет в живых, — Стефан невесело усмехнулся. — Его не тронули… тогда, но я вовсе не удивился, что он через несколько дней умер от сердечного приступа. В конце концов, он в самом деле был очень стар.

— Кардинал Скьяпарелли? — неожиданно спросил умный Фил. Стефан почему-то вовсе не удивился, лишь подтвердил — чуть заметным кивком.

— Я вижу, вы много обо мне знаете. Столько, сколько смогли прочесть в газетах. Это хорошо, мне меньше придется объяснять. Да, у отца Гильельмо Скьяпарелли было больное сердце… И для того, чтобы убить его, не обязательно было в него стрелять. Ему хватило просто… Увидеть некоторые вещи.

— Вы хотите сказать, что Папа Петер убивает тех, кто про него догадался? — тихонько спросил Алан, почему-то веря каждому сказанному слову. Хотя все эти слова отливали безумием, но особого выбора у него не было. Или верить и пытаться понять, что происходит, или не верить — и тут же умереть от горя.

— Я хочу сказать, — Стефан снова шагнул к столу и оперся на него руками, — что Пьетро Марцинелли, тот, кто сейчас обманом занимает место Папы — и больше не называйте его Папой, юноши — попросту видит тех, кто опасен для него. Опасен тем или иным образом. Я не знаю, что именно и как он видит — все же сначала он был только человеком, и я не знаю, какие из даров Темного смогло восприять его смертное тело. Может быть, он просто чувствует опасность — примерно так, как это делают звери, только стократ более остро. А может быть, и видит нужных людей обычным образом, глазами — воспринимает их в красном огне, например, или еще как-нибудь. И когда он видит врагов, он убирает их со своего пути. Тем или иным методом.