Антошку я увел за сарай на лужок. Вспыхивала роса, чирикали воробьи, где-то у соседей горланил петух. Над ангарскими сопками колыхалась красновато-серебристая лужица света. Она живо растекалась ввысь и вширь, превращалась в озеро, и вскоре из него вынырнуло солнце.

В столярке отца я взял обруч, палочку и с жаром принялся за дело. Отошел от Антошки метров на десять:

– Ко мне!

Он весело подбежал.

– Так. Начало славное. На сахар.

Антошка проворно схрумкал кусочек и уставился, виляя хвостом, на меня: "Еще хочу!" – говорили его заблестевшие глаза.

– Смотри, Антошка: вот палочка. Через нее надо перепрыгивать. Понял? Ну, давай!

Антошка, склонив набок голову, смотрел на меня.

– Давай! Что же ты?

Я подставил палочку под самые его лапы. Он понюхал ее, посмотрел на меня: "Я должен эту палочку схрумкать? Но она несъедобная!" – говорили его глаза.

– Какой же ты, Антошка, бестолковый. – Я подергал его за ухо. Он счел мой жест за ласку и лизнул мою руку. – Смотри, что надо делать. – Я, низко склонившись и держа палочку одной рукой, перепрыгнул через нее. – Ясно?

На куст сирени запорхнули воробьи. Антошка с лаем кинулся на них. Вспугнутые птицы улетели, а Антошка принялся, как умалишенный, бегать по лужайке и лаять. "Брось ты эту противную палочку: лучше давай поиграем!" – наверняка хотел он сказать мне. Я с трудом поймал его; он высунул язык, жарко дышал и вырывался из рук.

– Какой же ты противный пес. – Я чувствовал не только раздражение – что-то похожее на злость закипало в моей груди. Мне стало казаться, что Антошка нарочно, из злого умысла так ведет себя.

Часа через два я скормил Антошке последний кусок сахара, но пес совершенно не понимал, чего же я от него добиваюсь. Резвился или злился, когда я силой заставлял его что-нибудь выполнить. Я вспотел и до боли искусал палец. В конце концов, во мне хрустнуло то, что, быть может, называется силой воли – я схватил Антошку и, пыхтя, заглянул в его округлившиеся глаза.

– Убирайся! – в отчаянии крикнул я и отшвырнул бедную собаку.

Антошка, поджав хвост, отбежал к кусту сирени и, сжавшись, изумленно смотрел на меня.

– Неужели из-за этой бестолочи я не порадую в день рождения маму?! – уткнул я голову в колени.

Весело подпрыгивая, подбежала Настя. Она была в коротком цветастом платье, ее глаза светились радостью.

– Сережа, Сережа! Мы нашли в кладовке твои старые брюки! Обрежем гачи, и будет Антошке самое то.

Я с досадой взглянул на сестру.

– Не нужно мне никаких ваших брюк, – зачем-то ударил я на "ваших". – Оставьте меня в покое.

– Как?! Ты же сам просил!

"Еще и Настю обидел!"

– Подождем с брюками, – произнес я уже мягче. – Пока не до них. Вечером будет видно.

Она ушла раздосадованная и огорченная. Антошка, вбок удерживая голову, подошел ко мне. Я сумрачно смотрел на него. Он завилял хвостом и лизнул меня в плечо.

– Уйди.

Но он еще раз лизнул. "Скажи, скажи: в чем я виноват? Скажи, и я исправлюсь", – было в его глазах.

– Эх, ты, – потрепал я за мягкий загривок притихшего в моих ногах Антошку. Он лизнул теплым языком мою руку, и я прижал его к своему боку.

День рождения, помнится, у мамы не получился: она к нему готовилась, накрыла стол, испекла большой пирог, надела синее, с белыми манжетами платье, но отец в тот вечер так и не появился дома. Я уже не верил, что в нашей семье когда-нибудь наступит покой и счастье.

На осенних каникулах мы приехали в гости к дедушке с бабушкой в деревню Балабановку. Как я через много лет узнал, дедушка с бабушкой услышали, что в нашей семье непорядок, пригласили нас к себе и намеревались как-то повлиять на папку.

На автобусной остановке нас встречал дедушка. Роста он был низкого, к тому же сутулый, его маленькие глазки прятались под густыми серыми бровями, и смотрел он всегда с этаким умным, хитроватым прищурцем, словно все на свете знал и понимал.

– Ну, разбойники, здрасьте-хвасьте! – не говорил, а как-то разгульно кричал он, крепко обнимая и целуя нас.

Он резко схватил меня за голову и впился своими мокрыми губами в мои – ударило в нос запахом махорки и пота, даже потянуло чихнуть. Стало щекотно от его топорщившихся рыжих усов и какой-то смешной, казалось, что выщипанной, бороденки. Дедушка выпустил меня из своих рук – я пошатнулся, чуть было не упал и – чихнул.

– Будь здоров, разбойник! – громко крикнул дедушка, будто бы находился от меня метров за сто. – Расти большой и мамку с папкой слушайся. – Слова "разбойник" и "разбойница" у него были почти ласкательными.

– Здорово, батя, – протянул дедушке свою большую, широкую ладонь папка.

– Здорово, здорово, разбойник! – крикнул дедушка, напугав проходившую мимо женщину, и с размаху ударил своей маленькой, мозолистой, с покалеченными пальцами рукой о папкину. – А-га, разбойницы! – широко распахнул он старый пиджак и накинулся на девочек.

Они зазвонисто пищали. Он целовал их помногу раз каждую и приговаривал:

– Ах, вкусные!

Поцеловал Любу – и нарочито громко сплюнул, укоризненно покачал головой: ее губы были слегка накрашены.

– Стареешь, дочь, что ли? – Дедушка обнял маму. Она всплакнула. – Ну, чего-чего? – похлопал он ее по плечу. – Эх, гонялись, помню, за ней парни! А вот свалился откулева-то этот разбойник, – махнул он головой на папку, и у того повело губы в самодовольной улыбке, – и украл ее… Поехали, что ли?

Мы сели в телегу, в которую была впряжена рыжая крепкая лошадка. Я и брат стали бороться за обладание бичом, и я, конечно, одолел Сашка.

Бабушка вместе с родственниками встречала нас у ворот дома. Снова – поцелуи, объятия. Бабушка нежно взяла меня за щеки своими мягкими душистыми пальцами и громко чмокнула в губы и в лоб. От нее пахло чем-то печеным, черемуховым вареньем и дымом. Она, весьма полная, походила на матрешку в своем цветастом большом платке.

В толпе встречавших я увидел десятилетнюю девочку, которая оказалась моей двоюродной сестрой Люсей. Я ее видел первый раз. Меня поразили ее крупные черные влажноватые глаза; от таких глаз трудно оторвать взгляд, и в то же время неловко в них смотреть: создается ощущение, что она видит тебя насквозь, что ей все известно о твоих сокровенных мыслях. Люся теребила костистыми длинными пальцами тонкую короткую косицу с вплетенной выцветшей атласной лентой, прятала бескровное личико за руку своей матери, стесняясь нас. Мы окружили ее, теребили, а она все молчала, и по строгому, но испуганному выражению ее лица можно было подумать, что если она заговорит, то непременно о чем-нибудь умном, серьезном, обстоятельном.

– А ну-ка, разбойница, открывай воротья! – зыкнул дедушка бабушке, широко усмехаясь беззубым ртом. Он молодцевато стоял в телеге и размахивал бичом.

– Ишь раскомандовался, старый черт! – Бабушка нарочито грозно подбоченилась. – Енерал мне выискался!

Пошла было открывать, но ее опередил Миха, мой двоюродный брат, двенадцатилетний мальчишка, крупный и сильный. Он всегда перебарывал меня, и я порой сердился на него, особенно когда клал меня на лопатки на глазах у девочек.

Потом взрослые сидели за праздничным столом. Из всех мне как-то сразу не понравился дядя Коля, отец Люси. Я боялся его твердого мрачноватого взгляда. Когда наши глаза встречались, я свои сразу отводил в сторону. Дядя Коля на всех смотрел так, словно был чем-то недоволен или раздражен. Миха мне рассказал, что у дяди Коли в подполье зарыто миллион рублей и пуд золота, что он страшно жаден, и нередко держит семью голодом, дрожит над деньгами; однако через час Миха сказал, что у дяди Коли три пуда золота. Еще он сообщил, что в родне распространился слух, будто дедушка написал завещание и дяде Коле, которого недолюбливал, оставил всех меньше или даже вообще ничего.

А вот в дядю Федю, отца Михи, я просто влюбился. У него выделялись большие, как у коня, кривые зубы, и они меня очень смешили. Голова у него блестела лысиной, как и у брата его, дяди Пети, и казалась политой маслом. Он любил говорить, точнее, как и дедушка, кричать: