– Порядок в танковых войсках!

Или подойдет к кому-нибудь из детей и скажет:

– Три картошки, три ерша? – и ставил три легких щелчка и три раза тер мозолистой ладонью по лбу. В особенности он любил это делать девочкам. Они громко пищали и вопили, но оставались весьма довольны его вниманием. Потом кокетливо улыбались, прохаживаясь возле него и выпрашивая еще раз три картошки, три ерша. Он неожиданно хватал их, – они снова пищали, закрывая голову руками.

Дядя Федя закусывал, а я смотрел на его большие зубы и улыбался. Он подмигнул мне и поманил пальцем.

– Садись, племяш, покачаю. – Он выставил ногу, обутую в кирзовые, начищенные сапоги. К слову, сапоги он носил постоянно, в любое время года, и в праздники, и в будни.

"Нашел маленького!" – заносчиво подумал я, посасывая сахарного петушка.

– Вы, дядя Федя, лучше Сашка покачайте.

Мама подошла к гитаре, висевшей на писаном масляными красками коврике. Все затихли. Кто-то шикнул на Сашка – он начал было жаловаться маме. Она притулилась на краю кровати, неторопливым, ласкательным движением загорелых, с синеватыми жилками рук стерла с инструмента пыль. Взяла гитару поудобнее, настроила. Все внимательно следили за движениями мамы – казалось, ожидали чего-то необычного. Тощеватый, без одного глаза кот Тимофей тоже заинтересованно смотрел на маму и даже перестал стрелять глазом на колбасу. Мама посидела несколько секунд не шевелясь, с грустной улыбкой всматриваясь в темное окно, за которым виднелись вдали огни деревеньки на той стороне Ангары. Двумя пальцами коснулась струн и тихо запела:

Сердце будто забилось пугливо,

Пережитое стало мне жаль.

Пусть же кони с распущенной гривой

С бубенцами умчат меня вдаль…

Бабушка печально улыбалась и всплакнула. Дедушка сидел сгорбленно, вонзив свои худые пятерни во взлохмаченные рыжие волосы и шевеля красными ноздрями. Брови дяди Феди подергивались в такт музыки. Папка покачивал головой и смотрел в пол.

Потом взрослые танцевали; дядя Федя играл на баяне. Бабушка вышла на середину комнаты, взмахнула цветастым платком и, видимо, воображая себя молодой и стройной, "поплыла лебедушкой" к дедушке. Приблизившись к нему, резко повернула в сторону и улыбчиво взглянула на дедушку – зазывала его. Он неспешно, как-то деловито двумя пальцами пригладил топорщившиеся редкие усы, расправил по ремешку застиранную, в заплатках гимнастерку, топнул раз-другой, как бы проверяя крепость пола, и, важно выбрасывая ноги вперед, вошел в круг.

– И-их! – тоже притопнула разрумянившаяся бабушка и надвинулась всем своим необхватным телом на маленького дедушку.

– Поддай, Федька! – крикнул уже багровый дедушка, лихо крутнувшись вокруг бабушки, словно убегал от нее. Еще раз с важностью разгладил потом заблестевшие усы. – Жарь! Э-эх! А ну, старая, шевелись! Сбрось жирку маленько, э-э-эх!..

Натанцевавшись, взмокший и красный, дедушка присел на лавку рядом с дядей Колей, который почему-то не веселился. Они стали о чем-то спорить, сначала мирно и тихо, а потом громко и раздраженно. Дедушка низко наклонял голову и весь напрягался, будто бы хотел рывком перепрыгнуть через стол.

– Обидел ты меня, отец, – донеслось до меня произнесенное дядей Колей. – Впрочем – будя! Давай-ка лучше выпьем…

– Колька! Змей! – вдруг крикнул дедушка. Танцы приостановились. – Никаких, слышишь, духовных я не писал. Понял?! Да и завешшать мне нечего. Дом да старуху? Помрем – забери его. Одно, Николай, у меня богатство – старуха.

– А, старуха. Я, батяня, так сразу и подумал, – с оттенком насмешливости сказал сын. – В этом месяце Анне кто отправил двести рублей? – И, притворяясь равнодушным, он зачем-то стал разглядывать свои ладони.

– Молчи, гад! – Дедушка страшно побледнел и, ссутуленный, натуженный, с трудом привстал. – У Аннушки – пять ртов, а у тебя – одна девчонка.

Дедушка стал хватать почерневшим ртом воздух, пытаясь что-то сказать. Его глаза помутнели и выкатились, словно бы его душат, а он норовит высвободиться, прилагая невероятные усилия. Мы, дети, забились за комод и со страхом наблюдали за происходящим. Смельчак Миха под общий шум опрокинул в рот рюмку вина, щеголяя перед нами.

– Колька, довел! – голосила бабушка. – Ты же знаешь, отец перенес контузию на войне, ему нельзя волноваться.

Дедушка повалился на пол и беспорядочно размахивал руками.

– Вон из моего дома! – Бабушка с шумом раскрыла дверь и указала сыну на выход. Мама пыталась ее успокоить. Папка пригласил дядю Колю на воздух покурить.

– Мать, напрасно ты так. Что я ему сказал такого? – сердито бурчал дядя Коля. Вышел с папкой на улицу.

Женщины успокаивали плакавшую бабушку. Мужчины уложили дедушку на диван; через несколько минут он пришел в себя, но его рот вело. Он рассеянно смотрел на людей, пощипывая свою жидкую бороденку, почему-то не казавшуюся мне теперь смешной.

Папка пришел с улицы, присел на краешек дивана:

– Как тебе, батя? Полегчало?

– У-гу, – прохрипел дедушка.

Помолчали. Я случайно оказался за шторкой; ни дедушка, ни отец меня не видели.

– Поганистый он мужик, этот Колька, – сказал папка.

– Ты вот чего, Саня, других не очень-то осуждай. У него своя жизнь, у тебя – своя. Разберись-ка в своей. Вот дело будет! Чего чудить начал? С жиру бесишься, что ли?

– Запутался я, отец, – вздохнул папка, закуривая. – Лучше не спрашивай.

– Как же "не спрашивай"? Мне Аннушку, дочку, жалко. Сердце-то, поди, ноет, моя ведь кровинушка.

– Уехать мне на Север, что ли, батя? Буду высылать деньги. А то мучаются со мной…

– Это еще зачем? Ты – голова семьи. Го-ло-ва! Представь себе, к примеру, коня или человека без головы да без мозгов. Ходят они по улицам и тыкаются туды да сюды. Вот так и семья без мужика – бестолковость одна, дурость и нелепость. Ты, мужик, – голова, они – дети, жена – твое туловище, ноги, руки. Понял?

– Понять-то понял, да только не гожусь я уже для семьи, батя. Падший я…

Дедушка резко привстал на оба локтя и угрожающе зашипел:

– Цыц, сукин сын! И чтобы не слышал таких речей. Будь мужиком, а не бабой, так твою перетак! Без семьи, голубок, ты совсем пропадешь, скорехонько опалишь крылышки. Поверь мне, старому: ведь тоже когда-то малость чудил да брыкался. Вот и учу тебя: не отрывайся от семьи. В ней твоя сила и опора. Мир – вроде как холодный океан, а семья – теплый островок, на котором и согреться можно, и от бурь укрыться. Не разрушай, Саня, свой семьи, опосле согреться будет негде. Понял, чудило?

Папка грустно усмехнулся:

– Понял, батя.

Радостно и легко у меня стало на сердце.

В полночь я, Миха, Настя, Лена и Люся потихоньку от взрослых в баню гадать ушли. В парилке было тепло, осенне пахло сырыми березовыми вениками, в голове чуть кружилось. Мы зажгли свечку, забрались на сыроватый полок и начали гадать. На воткнутую в доску иголку ставили половинку скорлупки кедрового орешка и поджигали ее. Кто-нибудь, чья наступала очередь, загадывал имя любимого человека. Подожженная скорлупка начинала крутиться, и нам было видно, как его любит загаданный им человек. Если скорлупка крутилась сильно, искристо, – его любят сильно, если слабо – что ж, гадай, если хочешь, на кого-нибудь другого: может, он тебя любит.

По жребию первой выпало гадать Насте. Она, словно чего-то испугавшись, отпрянула в темный угол и замерла. Потом крепко сцепила пальцы, прикусила губу и с каким-то страхом и в то же время с надеждой смотрела на свою скорлупку. Миха зажег спичку – Настя неожиданно вздрогнула и сжалась. "Нет-нет, не надо, – умоляли ее глаза, – я не хочу знать правду, которую вы мне и себе хотите открыть. Погасите спичку! Нет-нет! Зажигайте же скорлупку. Почему медлите? Нет-нет, не надо!"

Миха деловитым, будничным жестом стал подносить спичку к скорлупке. Настя чуть привстала на коленях и напряженно смотрела на его руку. "Сейчас всем станет все известно: любит ли ее загаданный ею мальчишка?" – волнуясь, подумал я. Скорлупка в поднесенном к ней пламени вздрогнула – вздрогнула и Настя. "Ну же, вредная скорлупа! – кричал я в себе. – Крутись, крутись, дорогая скорлупка! Лучше пусть моя не шелохнется, но Настина должна обязательно закрутиться!" Я догадывался, на кого она гадала – на Олегу Петровских; я давно заметил, как нежно она на него смотрит и пламенеет, встречаясь с ним взглядом.