О своем злодеянии с кукушкой мы совсем забыли, и весь день до вечера пробегали на улице. Домой явились веселыми, возбужденными, но увидели дедушку – притихли.

Он сидел за столом над часами. Его круглые очки были сдвинуты на самый кончик носа. Мельком взглянул на нас поверх стекол и сухо спросил:

– Кто поломал?

Мы молчали. Когда дедушка поднял на нас глаза – мы одновременно пожали плечами и стали потирать я – лоб, а Миха – затылок, как бы показывали, что истово думаем и вспоминаем.

– Может, деда, кошка на них прыгнула с комода, – предположил я. Чтобы не смотреть дедушке в глаза, я стал соскабливать со своей куртки высохшую грязь.

– Кто, едят вас мухи, поломал? – Рыжевато-седые брови дедушки сдвинулись к переносице. Сняв очки и задрав свою солдатскую гимнастерку, он стал неспешно вытягивать из галифе тонкий сыромятный ремешок.

– Дедусь, – не мы, – смотрел Миха на дедушку так, как может смотреть самый честный человек; он тайком показал Лене кулак. Но она, как мы потом узнали, нас не выдавала: дедушке, разумеется, было не трудно самому догадаться.

– Не вы? – вскинул отчаянно-рыжую, но жалко-седую голову дедушка и намотал на свою маленькую костистую руку ремешок.

Мы молчали, опустив плечи. При вскрике дедушки я невольно чуть отступил за Миху, но, вспомнив о Лене, которая испуганно и с сочувствием смотрела на нас, я совершил полушаг вперед, и оказался впереди Михи сантиметров на десять.

– Так не вы?! – подступая к нам, свербящей фистулкой крикнул дедушка.

Я увидел вышедшую из горницы Люсю и неожиданно для себя и Михи выдал:

– Мы. – И крепко сжал зубы, готовый принять удар.

С появлением Люси все мои движения были направлены не на то, чтобы как-нибудь защититься от ударов, – наоборот, открыться, и открыться так, чтобы видела Люся.

Дедушка стеганул нас по два раза и за ухо развел по углам. Только он меня поставил в угол – я сразу же шагнул из него вдоль стены, собирая на куртку известку: на меня, я чувствовал, смотрела Люся, и я просто не мог не быть перед ней отчаянным, смельчаком, пренебрегающим строгостью взрослых, даже таких грозных, как дедушка.

– Что такое! – рявкнул дедушка, снова копаясь в часах.

Я подчеркнуто нехотя, досадуя на Люсю, что смотрит на меня, вошел в угол, но не полностью. "Противный, противный старикашка!" – шептал я пересохшими губами. Миха из своего угла подмигивал мне и забавлял девочек, гримасничая.

Через час дедушка сказал нам, что мы можем выйти. Миха, улыбаясь, прямо-таки выпрыгнул, а я остался, полагая, что поступаю назло дедушке. Я вознамерился не выходить из угла, пока не упаду от усталости. В моем воображении уже рисовалось, как я лежу на полу изможденный и как надо мной плачут родственники и проклинают злюку дедушку.

Дедушка подошел ко мне и положил руку на мое плечо. Я резко отпрянул в угол.

– Ну, чего, разбойник, чего дергаешься? – Дедушка легонько и как бы осторожно потянул меня из угла. Моя душа наполнялась капризным и радостным чувством победителя. – Зачем ломаешься? Виноват – получил. Справедливо? Коню понятно!

Я молчал, сердито косясь на дедушку. Он вынул из своего кармана конфеты горошек, сдул с них крошки табака и протянул мне:

– На… нюня.

– Не хочу.

– Бери! – почти крикнул он.

И я взял.

Минут через десять мы все вместе сидели за столом и ели с чаем испеченные бабушкой пирожки с черемухой. После ужина я с дедушкой и Михой мастерил вертушку. Дедушка на удивление все ловко делал своими кривыми, покалеченными на войне руками, шутил, рассказывал смешные истории. Мне не хотелось верить, что совсем недавно этот человек бил меня, что я ненавидел его и, стоя в углу, помышлял отомстить ему, хотя и понимал, что сам виноват. Теперь у меня к нему не было ненависти и не было желания мести, но и не было, кажется, прежней любви.

Нет на свете дедушки и бабушки, а те часы с кукушкой ныне висят на стене в моем доме и порой навевают на меня грусть: увы, увы, даже самые дорогие в мире часы уже не вернут ушедшего времени, чтобы исправиться, объясниться, долюбить.

Минуло несколько дней.

Я зашел в дальнюю комнату дома, в которой громоздились старые, ненужные вещи, и в полумраке увидел возле окна освещенную уличным фонарем Люсю. Она любила одиночество, зачастую забивалась в какой-нибудь тихий, не замечаемый другими угол и играла сама с собой. Я притаился за шторкой и стал слушать Люсин рассказ, который она время от времени напевала:

– Я вышла на полянку. – Она водила пальцем по окну, видимо, воображая себя в лесу. – Зайцы прыгают везде. "Зайки, зайки, вам холодно?" "Нет, Люся, нам не холодно. Присоединяйся к нам!" "Нет, зайки. Я – Красная шапочка, спешу к больной бабушке". – Она, наверное, увидела в окне собаку Мольку и переменила свой рассказ: – Песик, песик, тебе скучно на цепи сидеть. Тебе хочется побегать и с собаками попеть. – Она улыбнулась, должно быть своей случайной рифме. – Как ужасно на цепи сидеть!..

Я нечаянно задел рукой висевшую на стене жестяную ванну, пытаясь поцарапать ухо. Люся вздрогнула и резко повернулась ко мне. Я притворился, будто бы только что вошел.

– Ты все слышал?

– Н-нет, – должен был солгать я.

Она посмотрела на меня строго, несколько раз зачем-то призакрыла глаза и погрозила пальцем:

– Слы-ы-шал!.. Смотри, сколько мошек на окне, – сказала она.

Я смотрел то на мошек, то на Люсю, а потом остановил взгляд на коричневом родимом пятнышке, которое как-то застенчиво смуглилось на ее шее возле розовой мочки уха. Мне вдруг захотелось потрогать и ее мочку, и это пятнышко.

Я невольно, под влиянием какого-то незнакомого мне чувства наклонился к Люсе и коснулся губами ее теплого, мягкого виска. Она вздрогнула, отстранилась и, полуобернувшись, склонила голову. Но я видел, что она чуть-чуть улыбнулась.

Когда же я наклонился к ней, чтобы еще раз поцеловать ее, она отпрянула и слегка сжала губы. Но как-то стыдливо улыбнулась сразу и наставительно-робко произнесла, что этого делать нельзя, потому что мы еще маленькие. Я не нашелся, что ей ответить, и сказал, что пришло в голову:

– Дед смастерил мне вертушку.

– А у меня есть ириска. Хочешь?

– Кис-кис?

– Ага.

– Давай.

Мы сидели на старом потертом диване, махали ногами и болтали о всяких пустяках. Я рассказывал, как катался на поросенке, "почти час", добавил я, и тут же трухнул, что сказал неправду. А она поведала о том, что у них дома есть кот Васька, который недавно окотился, и выяснилось, что это не кот, а кошка, но ее все равно продолжают кликать Васькой, как кота.

В комнату забежала Лена – за стиральной доской: она и здесь, в гостях, оставалась хозяйственной. Сестра значительно, с прищуром оглядела нас.

– О-о-о! – произнесла она, словно заподозрила за нами что-то недозволенное. – Я сейчас же все бабе расскажу, – выпалила она и ускользнула.

– Пойдем, – встала с дивана Люся, – а то она точно скажет про нас что-нибудь гадкое.

И я неохотно пошел за своей маленькой, но такой серьезной подружкой, досадуя или, может быть, даже злясь на Лену.

Через день я уехал домой, и больше никогда не видел Люсю. Ее родители разошлись, и она куда-то уехала с матерью. Я полюбил Люсю. Долго, долго грустил о ней. Досадно было, что расстаться пришлось не с кем-нибудь, а именно с любимым, дорогим человеком. Сколько впереди меня ждало разлук с теми, с кем я хотел бы бок о бок провести всю свою жизнь!

Я с сестрами вернулся домой из Балабановки вечером, когда на примороженную некрасивую землю валил густой, первый в этом году, снег. Никто не обрадовался нашему приезду. Мама лежала на кровати в одежде, лицо ее было строгим и бесцветным.

– Прибыли? – тихо, слабым голосом спросила мама. – Слава богу. – И снова устремила взгляд в потолок.