Имя им легион — всем этим речам министров, канцлера и президента, — которые предостерегают нас от «внутренних кризисов» и объясняют при этом, что они под «внутренними кризисами» понимают. Шрёдер[13] говорит без обиняков о «политических забастовках» («Вельт» от 19.01.1960); Любке говорит о «социальном мире на производстве» как об основе нашего благополучия (Бюллетень ведомства федеративного правительства по прессе и информации от 5.01.1960); министр экономики Эрхард сбивает сам себя с толку, давая невероятное объяснение: «Те, кто идет против симпатий народа, требуя немыслимого — это враги немецкого народа», подразумевая под «врагами немецкого народа» всего лишь работников, требующих сокращения рабочего дня или повышения зарплаты (Бюллетень от 31.08.1960); Катц, вице–президент Конституционного суда, высказался прямее всех: «Я не уверен, что всеобщая четырехмесячная забастовка рабочих–металлистов, подобная той, которую только что пережили Соединенные Штаты… может быть переварена Германией — как экспортирующей и промышленной страной — без введения чрезвычайного положения; забастовка такого масштаба вызовет у нас состояние внутреннего кризиса и потребует чрезвычайного положения» («Франкфуртер альгемайне» от 4.12.1959). Стало быть, профсоюзные активисты — «враги народа», забастовки — «мятеж», в ответ на требование повышения заработной платы можно вводить, чрезвычайное положение. Это язык Закона против социалистов[14] и марта 1933 года, это влекло за собой заключения в крепость и концентрационные лагеря, это кончилось Версалем и Нюрнбергом.
Проект закона, однако, наряду с этими рискованными и продиктованными откровенным паническим страхом перед будущим апологиями его применения, содержит избыток предписаний, которые изобличают закон как план государственного переворота: чрезвычайное положение будет приниматься бундестагом простым большинством голосов и объявляться президентом. «Если на пути принятия решения бундестага стоят непреодолимые препятствия», — принятия решения (!), а не созыва (!), — «то при наличии такой опасности федеральный президент при сопутствующей подписи бундесканцлера может ввести и объявить чрезвычайное положение. Федеральный президент должен выслушать перед этим мнение председателей бундестага и бундесрата». Без контроля органа законодательной власти, без ратификации бундесрата, не принимая во внимание суверенитет народа и самостоятельность федеральных земель, президент и канцлер могут по своему усмотрению, по произволу и настроению объявить чрезвычайное положение — «в целях защиты от опасности, грозящей status quo, либо свободному демократическому порядку, либо основам федерации, либо одной из федеральных земель…»
Уже статья 48 Веймарской конституции отменяла основные права граждан — уже тогда слишком многим казалось, что у граждан слишком много прав; за прошедшие годы эта мысль развилась и окрепла. В Бонне пошли дальше Веймара: будут упразднены не только свобода личности, не только свобода мнений, свобода собраний, право на объединение в союзы и общества, право на собственность, но — и именно с этого места начинается истинный скандал в связи с проектом правительства — и ст. 5 п. 3 конституции (о свободе искусства и науки, исследовательской работы и обучения); ст. 9 п. 3 (право на создание объединений для защиты установленных законом условий труда в экономике); ст. 11 (свобода передвижения на территории федерации для всех немцев); ст. 12 — право сводного выбора профессии, рабочего места и мест обучения, где говорится: «Никто не может быть насильно принужден к выполнению какой–либо определенной работы… Женщины по закону не могут быть принуждены к службе в частях вооруженных сил… Принудительный труд допускается только при лишении свободы по приговору суда»[15]. Чтобы осмелиться запрещать профсоюзы, вводить принудительный труд, подвергать принудительному медицинскому осмотру и призывать в армию женщин — так далеко в Веймаре зайти не рискнули.
Запретить свободу искусства и науки, насильственно подчинить господствующей идеологии научные исследования и систему образования — таких далеко идущих планов в Веймаре не было. На какой временной интервал рассчитан этот закон? Академическая молодежь, шагающая строем, «в ногу», не может возникнуть в один момент, и задача создать такое поколение не ставится только для того, чтобы подобное поколение просуществовало всего лишь пару месяцев. Что, законы о высшем образовании образца 1960 года поставлены теперь на службу подготовки чрезвычайного положения на длительный срок — по испанскому образцу?[16]
То, какие задачи ставятся перед армией, — это тоже нечто новое для послевоенной Германии. Там, где сил Федеральной пограничной охраны не хватит для «обеспечения внутреннего порядка», то есть для подавления забастовок, для стрельбы по мирному населению, там можно ввести в действие полицию отдельных федеральных земель и общин, а на тот «случай, если полицейских сил будет недостаточно… могут быть использованы вооруженные силы… для обеспечения режима чрезвычайного положения».
Солдаты против рабочих, солдаты для «защиты внутреннего порядка», солдаты против штатских — разве это ново для Германии? Нет, новое здесь только то, что такие методы общения между государственной властью и народом называются теперь «демократией».
Собственность может быть конфискована, выборы на неопределенное время отменены, федеральное правительство узурпирует прерогативы законодательных органов отдельных федеральных земель, правительство может, игнорируя разглагольствования бундестага и бундесрата, выпускать законы любого содержания и любого срока действия. Бундестаг хотя и вправе в любое время отменить все осуществленные мероприятия, но, однако, на пути «принятия постановления» могут встать «непреодолимые препятствия» — и тогда всё: круг замкнулся, демократия изгнана.
Винфрид Мартини, писатель и салонный фашист, очень точно замечает в своей последней книге: «Демократия является государственной формой общества, где запрещены кризисы!», а также «государственной формой оптимизма» («Свобода по вызову», Кёльн — Западный Берлин, 1960, с. 213) — и превращается в пламенного поборника Закона о чрезвычайном положении. Это, надо так понимать, диалектика: вместо того, чтобы ради «сохранения демократии» проводить «антикризисную» политику, то есть политику без экспериментов — таких, как ядерное вооружение или Закон о чрезвычайном положении, — правительство, напротив, стремится вызвать кризис, чтобы затем «вылечить» его путем развязывания террора против населения[17].
Еще в 1953 году Юнге выпустил кота из мешка, бросив: «Что прежде выглядело, как демократия в виде чего–то рискованного, то сегодня предъявляется демократией из роскоши; если народ не Хочет того, что хочет правительство, народ должен подать в отставку; если правительство окажется несостоятельным, то народ должен переселиться в трудовые лагеря, армию и тюрьмы».
Если бросить взгляд назад, на «нормальные» вредна, то есть не принимать во внимание 12 лет немецкого фашизма, то у проекта Закона о чрезвычайном положении есть один–единственный пример: Законы о социалистах империи Бисмарка. Однако когда имперский канцлер князь Отто фон Бисмарк в 1890 году в четвертый раз потребовал продлить эти законы и представил кайзеру план по отмене всеобщего избирательного права и нейтрализации рейхстага, Вильгельм II заставил Бисмарка подать прошение об отставке. Ликвидация достижений революции 1848 года даже германскому монарху, одному из самых лютых ненавистников социалистов в XIX столетии, показалась оторванной от действительности и поэтому невыполнимой — не в последнюю очередь в силу того факта, что немецкой социал–демократии во время ее двенадцатилетнего пребывания в подполье удалось выжить как оппозиции, не дать заглушить свой голос. Достойным примером для нас остается заявление социал–демократической фракции в рейхстаге по проекту «Исключительного закона», сделанное 23 мая 1878 года.
