Итак, 10 лет шла борьба с законами о чрезвычайном положении, а мы так и не поняли за это время, что все, чем мы занимались, — это не боле чем формальная дискуссия о тех или иных положениях конституции, крючкотворство, которым обычно занимаются юристы и эксперты. Мы так и не поняли что законодательство о чрезвычайном положении это генеральное наступление хозяев капиталистического общества на политическую демократию; генеральное наступление властителей на подвластных; генеральное наступление правящего класса на всех тех, кто не захотел стать частью системы тотального потребительства.
Мы говорим: «борьба против законов о чрезвычайном положении». Но какая это, к черту, борьба, если она велась только посредством полиграфических машин, безвредных мероприятий, посредством словес -и целью ее было всего лишь сохранить в неприкосновенном виде конституцию, защитить политическую демократию. Это была борьба в обороне. Да, конечно линии обороны за эти 10 лет значительно окрепли, к одиноким ученым и журналистам примкнули профсоюзы, студенты, писатели — все больше и больше народу — но превращение движения в массовое не изменило его содержания: даже профсоюзы защищали лишь конституцию и политическую демократию.
По этой причине одновременно с ростом движения против чрезвычайного законодательства мог расти концерн Шпрингера, «рурские господа»[54] могли вычеркивать из бюджета статьи о пособиях для нуждающихся рабочих, а домо- и землевладельцы — действовать в соответствии с планом Люке[55]. Короче говоря, одновременно с ростом движения против законов о чрезвычайном положении — и движение никак этому не препятствовало — росла и власть хозяев — не только экономическая власть, но и политическая (за счет интеграции СДПГ в правительстве ХДС). То, что теперь хозяева хотят сделать, — не более чем парламентская ратификация их политики, подтверждение их возросшей власти. Собственно, им даже нельзя это ставить в вину. В конце концов, они никогда и не говорили, что законы о чрезвычайном положении принимаются в соответствии с волей избирателей.
Мы занимались обороной — защищали политическую демократию, а должны были нападать— нападать на союзы предпринимателей, на всех их приспешников и прихлебателей в госаппарате и в обществе. Мы высоко подняли над собой как знамя конституцию — а должны были сражаться за то, чтобы в обществе были созданы социально–экономические условия для сохранения и расширения демократии. Мы выдвигали аргументы против законов о чрезвычайном положении — а должны были бороться против власти монополий, против расширения концерна Шпрингера или, как минимум, радикально отстаивать наше право жить так, как мы хотим, право на автономию, на самоопределение.
Поскольку мы ввязались в схоластический спор о конституции, мы сделали так, что нашими противниками оказались парламентарии, которые ни перед кем не ответственны, «кроме своей совести», а не хозяева концернов и не социал–демократы, пошедшие в услужение концернам. Мы сделали вид, будто у нас и вправду существует «беспартийное государство», отвечающее за «всеобщее благоденствие», то есть мы не превратили законы о чрезвычайном положении в предмет классовой борьбы. Поэтому Бонн и «вздохнул облегченно».
Итак, мы не смогли отрешиться от засушенной формалистики конституционного спора и не смогли перевести дискуссию в плоскость классового конфликта — так, чтобы каждый, кто стоит у доменной печи, у прокатного стана, у конвейера, у упаковочного стола или сидит в бюро, за письменным столом, в аудитории, в классе, в учительской, — каждый мог понять, что он — жертва социального гнета, жертва произвола тех, кто «наверху», тех, кто «все равно что хочет, то и делает». Именно потому, что мы не занимались защитой политической демократии как социально–экономической демократии, как борьбой против классовой диктатуры хозяев, именно потому, что мы передоверили борьбу против чрезвычайного законодательства профессорам, может быть, и компетентным в своих областях, но как общественная сила равным нулю, именно потому, что мы занимались борьбой с преступниками средствами Армии Спасения, Бонн и вздохнул облегченно.
Упрекать во всем этом одни только профсоюзы значило бы направлять критику не по адресу. Профсоюзы исторически и по своей сути всегда были оборонительными организациями. Для них классовая борьба всегда была борьбой за то, чтобы ограничить эксплуатацию, в лучшем случае — смягчить ее, а вовсе не устранить совсем. Вот они и защищали рядом с нами свое право на забастовку — не для того, чтобы этом правом пользоваться, а для того, чтобы не потерять ни одного из своих формальных прав. Наша критика адресована в первую очередь тем интеллектуалам внутри и вне профсоюзов, кто должен был приложить свои силы и знания, чтобы разработать для профсоюзов стратегию выхода из состояния обороны, то есть преобразовать борьбу против законов о чрезвычайном положении в открытую классовую войну. Вместо этого они подсовывали профсоюзам разные казуистические кляузы, помогали организовывать протесты, готовили базу для «звездного марша» на Бонн — марша, после которого «Бонн облегченно вздохнул». Они оказались лишены стратегического уровня мышления.
Теперь они призывают к всеобщей забастовке. Ну, и что мы сделали, чтобы ее подготовить?
Если мы будем и дальше продолжать в том же духе, все это превратится в пустую болтовню, что–де и после принятия законов о чрезвычайном положении борьба продолжается. Какая борьба? За конституцию? Какую?
Бонн откровенно дрожал перед «звездным маршем», помните? Это значит, что наша численность достигла такой величины, что мы уже можем заставить слушать себя. Раз можем, значит — должны это сделать. Наша цель — демократизация государства и общества. Борьба против законов о чрезвычайном положении — это всего лишь одно из средств достижения указанной цели, одно из средств преодоления диктатуры капитала в государстве и в обществе.
Но мы никогда не добьемся этой цели, если и дальше будем всего лишь сопротивляться переводу из большой тюремной камеры в маленькую, забывая, что истинное освобождение из тюрьмы — это побег.
«Конкрет», 1968, № 6
ПУТЧ — КАК УЧЕБНОЕ ПОСОБИЕ[56]
Случай стоит того, чтобы его проштудировать. На этом примере вы можете научиться, как это надо делать и какие средства ведут к успеху.
Никто не сможет больше говорить, что нас–де не предупреждали о том, на что способны реакционные политики, что мы–де не принимали демократию за идиллию, при которой ничего плохого не может случиться, а парламентаризм — за collegium politicum generale[57]. Не часто история оказывается столь любезной, что дает народам возможность заглянуть в их собственное будущее, показывает им — без ложных толкований — куда ведет путь, по которому они идут, — да еще так однозначно, так своевременно, так прозрачно, как сейчас на греческом примере. Это — наглядное пособие: вот что происходит, когда население не желает того, чего желают правители, и когда в стране назревают серьезные перемены.
Путч был осуществлен средствами и методами, которые нам уже хорошо знакомы — по бумагам, по лежащим в министерских столах проектам Закона о чрезвычайном положении. Разница в формулировках объясняется только тем, что одни уже ввели чрезвычайное положение, а другие только намереваются сделать это.
Итак, по–гречески:
«Публикация и распространение сомнительных известий, нарушающих общественный порядок, запрещена» (Neue Zürcher Zeitung, 27.04.1967).
Бундесдойче:
«Тот, кто фабрикует ложные факты или грубо искажает их с тем, чтобы их распространением вызвать среди населения неуверенность и страх, подлежит наказанию в виде тюремного заключения» (Первое чрезвычайное постановление по дополнению УК, § 5, 3).
