Эра Аденауэра была мрачным временем. Преодолеть ее, справиться с ее наследием означает: тщательно изучить эту эру, описать ее, прокомментировать, пересмотреть ее — и затем сделать всё совсем по–другому, не так, как ОН захотел, придумал и реализовал.

Сборник «Эра Аденауэра. Выводы и перспективы». Франкфурт–на–Майне, 1964

Почему Эрхард не решился расстаться с Хёхерлем[108], хотя и общественное мнение, и пресса, и профессора университетов, и профсоюзы, и писатели, и многие другие требовали его отставки? Оказывается, потому, что путем телефонного опроса общественного мнения было якобы доказано: такое требование не поддерживается большинством населения.

Оказывается, у всего населения уже есть телефоны! У вас есть телефон?

Это, конечно, чисто умозрительное «объяснение». Но оно дает нам возможность ясно понять, какую роль играет в ФРГ демоскопия[109]. И это утверждение уже не носит характер умозрительного.

Демоскопию упрекали в том, что она превращает политика в камышовую тростинку, покорно колеблющуюся под ветром переменчивого общественного мнения. Однако Элизабет Нёлле, руководитель Института изучения общественного мнения в Алленсбахе–ам–Бодензее, решительно отвергла этот упрек: «Утверждение, что политики зависят от рейтингов своей популярности, за последние 15 лет немецкой истории не нашло подтверждения»[110].

Это заявление обезоруживает одних критиков, но вооружает других. Демоскопия уклоняется от моральных оценок, но в то же время результаты опросов общественного мнения вовсе не подменяют собой результатов общенародных референдумов — во всяком случае, до тех пор, пока иное не будет записано в конституции прекрасного нового мира. Однако до тех пор, пока народ каждые четыре года приходит к избирательным урнам, чтобы оценить качество предвыборных плакатов, подарков от кандидатов, красивых речей и грандиозных обещаний, а государственное насилие осуществляется со ссылкой на «мнение народа», популярность никак не удастся отнести к категории недостатков.

Именно по той причине, что популярность не является недостатком, Эрхард стал федеральным канцлером. Две трети избирателей ФРГ отдали за него голоса на выборах[111]. Точно такой же процент опрошенных одобрил рыночную экономику и отверг фиксированные цены и плановое хозяйство[112]. И ровно столько же опрошенных (и это гораздо больше, чем при всех предыдущих опросах) в настоящее время довольно своим экономическим положением — правда, при условии, что оно не ухудшится в ближайшие пять лет[113].

Для Эрхарда важно именно благосостояние, а не политика его предшественника, Аденауэра. Политика Аденауэра как раз имеет сегодня по опросам самый низкий уровень поддержки за все время обследований с 1953 года[114]. В течение десяти лет экономическая удовлетворенность и согласие с политикой канцлера шли рука об руку, и в течение десяти лет политика Бонна измерялась количеством дырочек, на которые затягивали ремни у себя на поясах граждане ФРГ[115]. Эрхард же противостоит совсем другой публике — публике, которая вознаграждает достигнутое благосостояние симпатией к персоне канцлера, но при этом отказывает в доверии его политике, поскольку это — политика Аденауэра. Впервые за последние десять лет зафиксирован «раскол нации во мнениях»: 35% опрошенных хотят, чтобы Эрхард выбрал другую политическую линию, 36% опрошенных выступают за продолжение политики Аденауэра, а 29% не определились в выборе[116].

Самым невыносимым для немцев является «разделение нации»[117]. Когда бы и где бы ни задавался вопрос, какая проблема является главнейшей для немецкой политики, привыкли ли люди к разделению нации или это непереносимо, ответ двух третей опрашиваемых всегда один и тот же: самое главное — это воссоединение нации, разделение нации непереносимо[118].

Опрошенные считают перспективы по воссоединению немецкой нации не просто плохими, а таким плохими, что хуже некуда[119], — и, однако же, не перестают страстно желать воссоединения.

На вопрос, каким образом достичь воссоединения, в мае 1962–го — точно так же, как и в апреле 1957–го — 40 из каждых 100 опрошенных ответили:

«Путем переговоров с ГДР».

Практически столько же одобрили предложение, чтобы обе части Германии были выведены из военных союзов, после чего безопасность объединенной Германии была бы гарантирована странами–победительницами специальным договором[120].

Между прочим, еще в октябре 1951 года целых 64 % населения поддержали предложение Гротеволя[121], суть которого заключалась в том, что «должно состояться общее совещательное собрание представителей западной и восточной частей Германии»[122].

И четверть всех немцев но эту сторону Эльбы желает от нового канцлера признания ГДР, «если это поможет нам продвинуться в деле воссоединения нации»[123].

Наряду с желанием воссоединения существует и потребность в более активной восточной политике: почти половина граждан ФРГ высказалась за улучшение отношений с Польшей, Чехословакией и Венгрией[124].

Воинскую обязанность опрошенные не жалуют, но все же признают ее как «необходимый долг» — и лишь большинство женщин высказывается против всеобщей воинской обязанности, что логично: они не хотят добровольно отказываться от присутствия дома мужей и сыновей[125].

Что касается нового вооружения, что если в начале 50–х годов это предложение сталкивалось с резким массовым отпором, то теперь аборигены Тризонии[126] с ним смирились.

По–другому обстоит дело с ядерным вооружением. 80 % западных немцев были против ядерного вооружения в мартовские дни, когда бундестаг принял по этому поводу положительное решение[127]. До конца года их численность все еще составляла 50 %. А из списка наказов избирателей Эрхарду, опубликованного Алленсбахским институтом, стало ясно, что число противников ядерного вооружения все еще составляет 38 % населения. Ни но какому другому вопросу оппозиция не стояла так упорно на своем — несмотря на поворот [вправо] в политике СДПГ и СвДПГ, несмотря на прошедшие годы, то есть на время, которое, как известно, лучший лекарь и которое все покрывает пеленой забвения.

Но когда дело доходит до вопросов, касающихся войны, опрошенные немцы начинают дружно демонстрировать странности. Ведут себя нелогично, как обжегшиеся дети. Например, не верят в то, что война возможна, — но в то же время все настойчивее выступают за усиление ПВО. Сомневаются в том, что в случае ядерной войны можно выжить, — но строят бомбоубежища. Демонстрируют явный оптимизм — но создают запасы на случай ядерной войны[128]. Они неспособны сопротивляться [правительственной] кампании внушения о необходимости создания ПВО и неспособны противостоять своим хомячьим инстинктам — но при этом они догадываются о полной бессмысленности и того, и другого. Говоря иначе, мозги у них промыты еще не до конца.