Шум вокруг студенческого движения и внепарламентской оппозиции, шум провинциальный и федеральный, шум и внутриевроиейский, и международный, начался но большому счету только 2 июня 1967 года — с убийства в [Западном] Берлине Бенно Онезорга[237]. С тех пор мировая пресса обращает внимание на действия студентов и внепарламентской оппозиции, с тех пор эти действия рождают аршинные заголовки в газетах и скандалы в семьях.

В результате вдруг все изменилось: вновь, как когда–то, признаётся, что существует конфликт поколений, что есть конфликт между мужчиной и женщиной, что существуют настоящие, а не условные конфликты между противниками во мнениях, что есть, оказывается, друзья и враги. Как когда–то статьи Генри Наннена против Любке по–настоящему поссорили этих двух людей[238], так и теперь «Конкрет» яростно атакует Рудольфа Аугштайна за то, что тот, рассудку вопреки, участвует в кампании травли Нируманда. Раньше играли в публичную вражду, чтобы вскоре вновь миловаться друг с другом. Теперь — нет. В результате уже не удается закамуфлировать все неприглядное и замолчать все постыдное. Больше не удается устранить тошноту принятыми пилюлями, больше не удается победить депрессию чашечкой кофе, голодные боли — чаем с мятой, пошлую трезвость — шнапсом[239].

Не конфликты на производстве создали эту новую ситуацию, а студенческие акции протеста: они вновь заставили общество увидеть имеющиеся в нем самом противоречия. Художественный образ собаки со вспоротым животом, которая, однако, не воет от боли, поскольку у нее перерезаны голосовые связки, более не соответствует образу ФРГ. Сейчас собака, пусть негромко, но завыла.

Жены ли воют [от произвола мужей], сыновья–студенты ли доведены до воя или это Руди Дучке завывает на рыночной площади, агитируя массы, — неважно. Важно, что фальшивая картина общественной гармонии разрушена. Фасад благополучия рухнул. Конфликты стали публичными, личные конфликты при этом обусловливаются конфликтом общественных интересов и публично истолковываются как выражение общественных конфликтов.

Убийство 2 июня получило мировую огласку. 2 июня резко поделило на два лагеря общественные настроения. Уже первые комментарии на события

2 июня либо пытались завуалировать происходящее, либо обнажали все действующие механизмы вуалирования, применявшиеся до того теми, кто не хочет, чтобы общественные конфликты стали осознаваться обществом. Обнажить общественные противоречия всегда стремятся те, кто от этих противоречий страдает. А скрыть их стремятся те, кто на них наживается — и прекрасно себя при этом чувствует.

Модель вуалирования № 1:

буржуазная благопристойность как высшая ценность.

Рудольф Аугштайн в своем самом первом коммюнике по поводу событий 2 июня, в статье «Почему они выходят на демонстрации» пишет: «Мне, как рядовому телезрителю, такие лозунги, как «Джонсон — убийца!» или

«Шах — Гитлер — Ки[240]!», не нравятся. Тот, кто протестует, должен мыслить трезво, тот, кто что–то отвергает, должен сначала предложить позитивное решение».

Насколько справедливо сравнивать шаха и Ки с Гитлером, насколько обоснованно называть Джонсона убийцей[241], это Аугштайна не интересует. Его не интересует вопрос, а вдруг те, кто выбрасывает такие лозунги, предварительно обдумали и обсудили эту тему. Его, как и провинциального бундесбюргера, шокирует исключительно нарушение буржуазной благопристойности. Говоря словами передовицы «Кобленцер Рейнцайтунг» (9/10.06.1967):

«Когда эмоции заменяют конструктивные предложения, это значит, что наступил предел, за которым манифестации перерастают в анархию».

А вот Аугштайн:

«Помидоры не должны попадать шаху в голову. А против тех, кто его забрасывает помидорами, надо применять водометы. И против женщин тоже. И на этом прекратим разговор о само собой разумеющихся вещах».

А вот «Любекер нахрихтен»:

«Этот театрализованный дебош с использованием тухлых яиц, помидоров и пакетов с молочными продуктами не является для нашего подрастающего академического поколения достойным примером того, как надо вести полемику».

А вот шпрингеровская «Бильд» (3.06):

«Кто покушается на мораль и благопристойность, тот должен быть готов к тому, что приличные люди призовут его к порядку».

Итак, там, где дело касается буржуазной морали, буржуазной благопристойности, и Шпрингер, и провинциальная пресса, а Аугштайн ведут себя одинаково по–мещански. Буржуазные приличия для них важнее разоблачения террора и протестов против насилия. Поэтому свежий репортаж — расследование «Штерна» об ужасах войны во Вьетнаме — не только вступает в кричащее противоречие с позицией ширингеровской прессы, связанной по рукам и ногам обязательствам [перед США] по Вьетнаму, но и с позицией Рудольфа Аугштайна, озабоченного сохранением приличий и политеса.

Модель вуалирования № 2:

Система ни в чем не виновата.

В то время как [западно] берлинская пресса Шпрингера давно хочет уничтожить студентов, стереть их с лица земли (говоря словами газеты «Берлинер моргенпост» от 3.06.1967, «те, кто желает добра Берлину, те в конце концов должны этих радикалов–дебоширов, систематически позорящих Берлин, погнать в сторону Темпля[242]»), либеральная пресса по–другому защищает Систему, утверждая, что события 2 июня, дескать, были иррациональным, не поддающимся объяснению инцидентом.

Вот что пишет Аугштайн: «Полиция, которая избивает женщин, — это шайка разбойников, утративших человеческий облик (я не знаю, как назвать это по–другому)». (Что ж, вероятно, он действительно не знает другой полиции.)

А вот Кай Герман в «Цайт» (16.06): «Это бессмысленное занятие — пытаться дать осмысленное объяснение бессмысленной смерти Бенно Онезорга».

А вот передовица в «Нойен Рур цайтунг» (5.06): «Нельзя найти объяснение, которое задним числом могло бы связать смерть Бенно Онезорга хоть с каким–то смыслом».

Итак, вопрос о сущности системы, которая породила полицейский террор в [Западном] Берлине, о сущности системы, которая предпочтет бить и расстреливать, чем отказаться выполнять преступные приказы начальника государственной полиции, все еще остается [для либералов] табу.

От заявлений о «бессмысленности» и «необъяснимости» смерти Бенно Онезорга, от заявлений о невиновности Системы — один шаг до формулировки «Виноват не убийца, а убитый». [Заиадно]берлинская «Бильд цайтунг» этот шаг делает: «Кто провоцирует террор, должен заранее смириться с жестокостью» (3.06).

А вот и «Вельт ам зонтаг» (4.06): «Дебоширы, которые провоцируют кровавые инциденты…»

«Кобленцер Рейнцайтунг» (10/11.06): «Легко, конечно, кричать “Убийцы!”, когда пули полиции обрывают молодую человеческую жизнь. Конечно, такое событие достойно сожаления, но не может быть сомнения в том, что моральную и политическую ответственность за это несут именно те, кто сегодня переводит стрелки с себя на полицию и, действуя по старому методу “держи вора”, кричит: “Убийцы!”».

А Тило Кох в «Нойен Рур цайтунг», защищая Систему, обобщает: «Ненависть — это пламя, которое может поглотить любого. Виноват всякий, кто приближается к этому пламени. Ненависть, убившая Бенно Онезорга, порождена двумя причинами: необузданной провокацией отдельных экстремистски настроенных студентов и чрезмерной реакцией на эту провокацию со стороны полиции».

Все это — «аргументы», почерпнутые из сказок: полиция Аугштайна, утратившая человеческий облик, как сказочная шайка разбойников; «бессмысленная смерть» Кая Германа — прямо как дело рук злой волшебницы; «пламя ненависти» Тило Коха — прямо как порождение ведьм, великанов и колдунов. Система так и осталась предметом табу.