И вдруг в девять вечера пароход вылез из тумана. Мы бежали по трапу. Знаете, во сне бывает ощущение, что вы бежите и не двигаетесь с места. У меня было именно такое ощущение.

Мы поселились в Цзинтао. В городе никто не понимал по-русски. У нас была яхта, двухмачтовая. Там у всех были яхты. Каждое воскресенье мы выходили в море, а раз в год устраивались гонки. Из Цзинтао мы переехали в Дайрен. Дайрен, как и обожаемый отцом Владивосток, был портом, поэтому мы остановились в отеле и начали подыскивать себе маленький дом. Нашли. Мы называли его «домик-гномик». Конечно, жизнь резко изменилась, но по-прежнему делались новые знакомства, продолжалась музыка.

- Почему вы не поехали в Харбин?

- Отец был специалист по пароходному делу, и ему надо было жить рядом с морем, в порту. Мы снимали дом вместе с Марусей, Юлей, Верой, половина наша, другая - их. Мы с братом и сестрой учились в одной школе. Это была школа YMCA, под американским флагом, но со старой русской гимназической программой. Вообще-то программа была странная: английский язык, английская литература, гигиена и древняя история - на английском, а все остальное на русском. Почему так, не понимаю, но гимназия считалась одной из лучших.

Семья Юлия в 1934-м перебралась в Париж. Юлий там учился в лицее, а Вера - в консерватории, она собиралась стать певицей. Они жили на то, что им посылал Борис, который обосновался в Харбине, но ему часто не хватало средств, и тогда деньги посылал мой отец. Из трех братьев мой отец был самым скромным, самым трезво настроенным, обожал семью. А те были такие… масса показухи, вечера с бросанием стодолларовых бумажек.

В гимназии я проучилась год, и у меня обнаружился спондилит - туберкулез позвоночника. Пришлось опять учиться дома и ездить на экзамены в Харбин, но в 1936 году я окончила гимназию, и мы тоже отправились в Европу. Папа нас отвез, прожил там какое-то время, и с нами осталась мама. Мы жили в Лозанне. Папа хотел, чтобы я узнала страну моих предков. Мы часто ездили в Париж, потому что там жили Юлий, Вера и Маруся. Мы продолжали быть очень близки.

В Париже Юлий начал работать у Питоевых - Жоржа и Людмилы. Я всегда интересовалась естественной историей - животными и так далее, - но, приехав в Лозанну, где говорят по-французски, не смогла пойти по этому пути, потому что недостаточно знала язык. Но в то же время я с детства пыталась рисовать и в результате поступила в школу искусств в Лозанне, где занималась живописью и скульптурой.

В Лозанне у нас было мало русских знакомых, и общалась я в основном со сверстниками, как нормальная европейская девушка. В Дайрене возле меня были какие-то сверстники, но общение с ними складывалось не так, как здесь, в университетской среде. Я очень привязалась к Лозанне, меня там посетила первая любовь. К сожалению, семья молодого человека не пожелала меня принять, потому что я прежде всего была русская, а русские женщины очень плохие. Там во время революции и войны оказалось очень много русских женщин, которые охотились на местных мужчин. Так что швейцарцы русских не любили. Кроме того, у меня слегка восточные черты - скорее всего от бурятской бабушки, так что знакомые моего возлюбленного говорили его родителям, что их сын якшается «с какой-то ориенталкой». Это их окончательно шокировало, и они ему предъявили ультиматум: «Выбирай: или мы тебя поддерживаем, даем тебе образование, и ты берешь себе жену, которую мы тебе найдем, или ты женишься на ком хочешь». И, вернувшись с каникул, я встретила его уже с другой девушкой. Потом мне намекнули, что напрасно мой отец не пошел к его родителям и не рассказал, какое у него дело в Китае,- вот это было бы по-европейски. Я ответила, что совсем не хочу, чтобы его семья меня любила за папино дело. Я хотела, чтобы меня любили за меня саму, и я не позволила отцу к ним идти.

Потом, перед самым отъездом, мы ездили на пароходе в Югославию, там нам встретился другой швейцарец, специалист по текстилю, и он просил моей руки у папы прямо на пароходе. Сговорились, что он приедет в Китай, но началась война, и он не сумел проехать ни через Европу, ни через Японию. После войны, когда папа уже умер - а умер он очень молодым, в 49 лет (он был французским и швейцарским консулом и во время войны защищал британские и американские интересы), - японцы посмертно обвинили его в шпионаже и преследовали нас. Мы, например, поехали к родственникам в Харбин, и нас семь месяцев не пускали обратно в Дайрен. Оказалось, перед этим они арестовали пятерых наших друзей. Их мучили, не давали пить, подвешивали, чтобы узнать, что делалось у нас в доме. А у нас ничего не делалось. Когда мы вернулись из Харбина, нас все боялись, переходили на другую сторону тротуара. Была одна семья, которая хотела поддерживать с нами связь, так мы уплывали далеко в море, чтобы поговорить. Нелегкая была жизнь.

- Чем Юлий занимался в Париже?

- Учился в лицее. Женщины его обожали. Летом мы ездили в Бретань, так за ним там просто бегали. Он меня посвящал во все свои секреты. Он обожал мою маму. Она для него была самым близким другом, и так оставалось до конца ее жизни.

Папа умер в 1942 году, эвакуировав оба консульства. Он вернулся в Китай совсем больным, оказалось, что у него грудная жаба, и он в три дня умер. Проснулся в шесть часов утра со страшной болью. Мама встала, чтобы сделать укол, начала считать пульс, досчитала до семи, и сердце остановилось. Мама совершенно потерялась, я была вынуждена перехватить у нее инициативу. И я старалась. Пыталась делать искусственное дыхание, и то, и се. И вдруг я поняла, что все это видела за два месяца до этого во сне. Я все это пережила два раза. Когда я это увидела во сне, я решила, что никому об этом говорить не буду. Помню, я проснулась как-то вечером от страшного стука, вышла на двор посмотреть и увидела огромную тень гроба. Дело в том, что в Дайрене не делали православных гробов, поэтому за нашим домом специально сколотили один для папы.

- 1942 год. А дальше?

- Да, тут еще такая деталь: бабушка была похоронена рядом с отцом, а между ними - могила неизвестного солдата. Говорят, подрядчик, который там работал, мог принести собачью кость и пуговицу офицера, и ему верили, что это неизвестный солдат. Поэтому мы хотели убрать эту могилу. Прошли через все инстанции, синод и прочее. Мы упустили из виду только то, что нужно было попросить разрешение у японской военной миссии. Когда японцы поняли, чего мы добиваемся, они наняли - так я думаю - русских эмигрантов, которые приходили на могилу и кричали нам с мамой: «Ага, думаете, за деньги все можно, даже выбросить на помойку прах человека, который за нас жизнь положил!»

Тогда губернатор Дайрена нам сказал: «Эти японцы сделают вашу жизнь такой трудной, что я лучше вас отправлю в Тянцзин», - и мы туда переехали. Дело в том, что Бринеры организовали филиалы своей конторы еще до того, как мы уехали из Владивостока, в Харбине, Мукдене, Дайрене, Шанхае, Пекине и Тянцзине.

- Вы упомянули, что отец эвакуировал два консульства.

- Да. Над Дайреном раз пролетели самолеты, но бомбы не кидали. А потом, уже после нашего отъезда, скинули. Во мне очень силен инстинкт самосохранения, и я была не в состоянии слушать военные истории о том, что происходило в России. Когда начинали об этом говорить, я уходила из комнаты.

- Теперь давайте перенесемся в тот день, когда вы отправились сюда, в Америку.

- Была матросская забастовка, поэтому мы воспользовались первой авиалинией между Китаем и Америкой - Philippine Airlines. В самолете DC-6 кресла так близко расположены друг к другу, что если откидывается один человек, приходится откидываться всем. Мы летели по маршруту Манила-Гуам-Гуаджелин, и в каждом пункте все дольше и дольше задерживались, в Гуаджелине- на шесть часов. Мы готовились к холодному перелету, поэтому были в шерсти, а очутились в тропиках! Когда мы садились в аэроплан в Гуаджелине, у нас попросили имена родственников, чтобы сообщить им, если что случится. И полетели мы на Гавайи.