- Проклятое государство, - жалобно думаю я, осторожно обходя унылые милицейские шеренги. - Мерзкая полицейщина, здесь нельзя жить, свобода ушла, они снова насаждают «порядок». А мне не нужен порядок, и впридачу к нему дудящий Миша, которого зовут искать фотик под моим тихим окном. Мне нужен только букинистический магазин, открытый круглые сутки, и какой же все-таки негодяй был ваш реакционер Суворин, да как он только мог поддерживать в 1909 году этот тоталитарный режим, - произвели мои гневные мысли неожиданный поворот, ибо я подошел наконец к запертым по случаю Первомая дверям книжной лавки.

Стряхнув с пальто остатки патриотизма, я уставился на неутешительное объявление при входе, даром что мегафон за спиной предлагал мне: граждане, не создавайте затор. Куда там. Едва замечая представителей внутренних войск, зачем-то вздумавших оттеснять народ с тротуара, я думал об одном. Я мечтал о мстительной свободе, что растопчет когда-нибудь этих сержантов с их металлоискателями, о гражданском обществе, что грядет, дабы навсегда удалить внутренние войска с Тверской. Дайте только срок.

И тут я совсем некстати вспомнил, где и по какому случаю я это общество видел.

Подруга задержалась, машина сломалась, общественный транспорт здесь еще не изобрели: именно так сонным декабрьским утром я пустился гулять по пригороду в глубине Новой Англии. «Биг дил, какие пустяки, - думал я по-английски, - неужто я не смогу отыскать дорогу к центру без помощи моей воюющей с автомобилем симпатии?» Тем более что в декабре в демократических странах - тепло.

Но дорога меня не послушалась. Пугливо озираясь в поисках уличных указателей, я бесконечно долго пробирался мимо пустынных и беззаборных, открытых праздному взгляду дворов. Хозяев не было, правопорядок никто не охранял, зато на каждой лужайке стоял и подмигивал мне обвешанный фонариками олень. Большой и неживой, такие продаются в местных лабазах по 19.99. Олени молча поблескивали. Я мог сделать шаг вправо, шаг влево, вернуться назад под горку или отправиться вперед по направлению к шоссе - всюду царствовала ровная, благоразумная тишина, и на дверях не запертых на ключ домов красовались почти что похоронные венки. Кажется, я окончательно заблудился.

Наконец из-за угла показался допотопно широкий «бьюик». Я бросился к нему; владелец колымаги, выгружая из багажника свои умильные приобретения (снова олени? а то и еноты, белки - не разобрать), добросовестно ответил на все мои мольбы. До центра еще далеко, чужие здесь не ходят, мне лучше вызвать такси. Завтра сочельник, а сегодня шопинг и семейный день, я напрасно не дождался той доброй леди, что обещала за мной заехать. Эти венки - не на похороны, кругом праздник; да, кстати, - откуда я такой взялся? Или я не отмечаю Рождество?

Ужас в том, что подлинный, беспощадный порядок наступает, когда вам не нужно выставлять оцеплений. Когда асфальтовые катки и сержантские куртки излишни, ибо всякий маршрут ограничен заранее и добровольно. В этом смысле родная прописка с дубинкой - приметы не силы, но слабости, это пустяк по сравнению с тягостью мира, в котором вы сами себе и ОМОН, и кровавый режим, и охранка, и столп, и оплот. Уж лучше соседствовать с хаосом, дорогу которому до поры преграждают заборы, чем праздновать с оленятами, пристально глядя в глаза одиноким прохожим. Задача - не самому стать милицией, а уклониться. Зачем мне гражданское общество? - мне хочется только, чтоб не дудели и дали поспать.

Не дадут. Девятого мая, в девятом часу - кто-то опять заорал за окном: Ва-ась, ты там где? Ва-ась, скорей! Хорошо хоть, что фотик на этот раз не затерялся. Хорошо, что без музыки. Да и суворинский справочник куплен - плевать, что закрыт магазин.

Но Вася с Мишей и мертвых заставят проснуться.

Я поспешно оделся и вышел к милиции, караулившей в конце переулка и уже завернувшей две робкие парочки. Те кое-как уяснили, что здесь вам не тут. Ну, а мне-то зачем нарываться? - вдруг сегодня пропустят, даже церберов всенародных гуляний можно попробовать взять на авось.

- Нет прохода, - лениво сказал мне человек-гора в форме, облокотившийся на заграждение. - Не положено в праздник, идите в обход.

И надменная, сонная власть отвернулась.

Не пытаясь заспорить и не огорчаясь, я ушел восвояси. Пусть будет заперто. Я не создан для полной свободы.

Я всего лишь хочу, чтоб порядок держался не мной.

Политик и поэт

Я не первый, кто ставит их рядом. В проскрипционных списках работы Савинкова и Мережковских фамилия Блока стояла непосредственно после ленинской. Оба подлежали немедленному аресту в случае антибольшевистского переворота. Тут есть логика: оба бесспорно первенствовали, каждый в своей области. Современники этого первенства не оспаривали - словно кумир в подчеркнутом одиночестве занимал первое место, а прочие начинались сразу с одиннадцатого, как Тарковский говаривал о Бахе. Эта бесспорность тем более удивительна, что времена-то были отнюдь не безрыбные: и Ленин, и Блок действовали в блестящем окружении, на фоне сотен политических и поэтических титанов. Но отчего-то именно их авторитет незыблем - и дело тут, конечно, не только в масштабе дарования, но прежде всего в способности обоих быть (или осознаваться) своими, близкими: быть тем, что называется «выразитель заветных чаяний». К Блоку вполне приложима пастернаковская формулировка «Он был их звуковым лицом». Чьим - «их»? Не принципиально: десятых годов. Миллионов современников и соотечественников. Блок и Ленин, каждый по-своему, были предельным выражением некой тенденции; и тенденция - при всем различии областей, в которых они действовали, - была общая. Я назвал бы ее эсхатологической, гибельной. Гибель предчувствовали все, включая самых тупых (они-то обычно наиболее чутки, ум не мешает), но только Ленин и Блок сумели использовать ее максимально эффективно: Блок сделал из нее лучшую поэзию, Ленин - лучшую политику.

У Надежды Мандельштам есть ссылка на ленинскую цитату, которую я нигде не могу обнаружить. Во «Второй книге» она упоминает российского «философа с неумеренно гениальными прозрениями», доказавшего абсолютность классового подхода; думаю, нет сомнений, кто тут имеется в виду. Этот философ считал, пишет она, что эсхатологические предчувствия - участь погибающих классов. Мысль ясная, по-ленински наглядная и плоская (сходные сентенции есть в работе «О значении воинствующего материализма» 1922 года), - с ее помощью легко отмахнуться от чужих гибельных предчувствий, и именно ею Надежда Мандельштам заслоняется от апокалиптических видений: может быть, пишет она, не эпоха виновата, а моя личная обреченность. Но утешение это ложное, картонная преграда на пути всесметающей лавины: если суждено погибнуть целым классам, ни в чем не виноватым, потому что все действительное разумно, - все явно катится куда-то не туда.

Как- то я спросил у Новеллы Матвеевой: способны ли вы объективно относиться к тем, кто вас недолюбливает, а то и прямо ненавидит? В молодости пыталась, ответила она, но потом задала себе вопрос: с чего бы им меня ненавидеть -ведь ничего ужасного я, кажется, не делаю? И я перестала относиться к ним объективно, потому что они того не заслуживали. Так и здесь: если у представителей целого класса, пусть самого имущего, растленного и изнеженного, появляется сознание обреченности, раз миллионы непохожих людей, объединенных по сомнительному признаку, обречены, - стало быть, катастрофа вселенского масштаба действительно близка.

Ленин и Блок, безусловно, оба принадлежали к этому обреченному классу и несли в себе все черты вырождения российского дворянства. Они по-разному интерпретировали сигналы, которые с одинаковой чуткостью улавливали, но выводы делали схожие: гибель близка, она заслужена, ее надо приветствовать. «Более, чем когда-нибудь, я вижу, что ничего из жизни современной я до смерти не приму и ничему не покорюсь. Ее позорный строй внушает мне только отвращение. Переделать уже ничего нельзя - не переделает никакая революция». Под этими блоковскими словами (письмо матери из Милана, июнь 1909 года) Ленин подписался бы охотно, сделав исключение разве что для «революции»; конечно, Блок в своем отрицании был радикальней, но ведь и он в 1918 году, счастливейшем для обоих, поверил, что явится «нечто новое, равно не похожее на строительство и разрушение» (из письма к Маяковскому).