5 июня, суббота. Тридцатилетие Общества книголюбов было, если так можно сказать, отпраздновано в Летнем театре городского парка. Температура была градусов 12, продувало нещадно. Было человек сто, организованы литературные викторины, встречи с поэтами и прочее. Зал, открытый всем веяниям, продувало нещадно. Было довольно неуютно. Начальства, ни областного, ни городского, естественно, не было. Вообще-то какое это чиновничье свинство! Они, видите ли, отдыхают-с! Я постарался что-то сказать о чтении и книге, раздал «благодарности», подарил часы Татьяне Савельевне Ручкиной, которая как бывшая комсомолка тянет и тянет на себе воз общения с интеллигенцией, возлагающей на это общение свои надежды.

Здесь возникает серьезный вопрос: раньше мы любили книгу в корешке, а сейчас нам остается ценить книгу только за само содержание. Все это очень трудно, не прочувствовав, объяснить. Ребятам дарили разные книги, которые были не востребованы в торговле, в том числе дарили много Пикуля. Прочтут ли? Господи, как я молю Бога, чтобы каждому Он дал счастье чтения. А как здесь проснуться этому чувству, когда читают бог знает что! Всё время по поверхности быта ходят какие-то самодеятельные книги, в легких переплетах, которых я очень боюсь. Раньше такого не было, раньше случайная книга выйти не могла. Здесь такое ничтожно самодеятельное содержание. Так же как боюсь и книг толстых, солидно переплетенных, с портретами авторов. Это значит, что или автор дружит с богатым спонсором, или сам достает деньги под свои графоманские упражнения. Иногда в таких книгах встречаются довольно толковые рассуждения, но, как правило, это не настоящая проза и не поэзия, а версификация или журналистика, пытающиеся спрятаться под прозу.

Описывать всё не буду, но обидно, что с такими удивительными энтузиастами, которые еще живут в Обществе книголюбов, оно бедно. Наше начальство страстно любит то, что связано лишь с быстрым показом, с тем, что обозначает культуру, но не является ею. Плясать, петь, дудеть — вот чем оно восхищается. Если стишок — то чтобы можно было его прочитать в каком-нибудь культурном обществе. Я только вчера предостерегал ребят из литературного объединения от частого употребления в произведениях слов «родина» или «Россия», от честолюбивого стремления писать стихи для ближайшего, восторженного окружения.

Татьяна Савельевна Ручкина, о которой я не сумею хорошо написать, рассказывала, как в самом начале перестройки, когда всё, что можно, пытались растащить и украсть, нападали и на Общество — хотели выселить его из помещения на центральной улице. Были организованы какие-то структуры, которым было передано чуть ли не двести домов (похоже на ту структуру, которой пытались передать дом на Поварской), и такая вот структура наступала на Общество. С ней судились год и семь месяцев — и Общество отстояло себя! В ее рассказах много удивительного, героического, но этот героизм воспринимается только людьми моего поколения. Она все время пытается чем-то меня заинтересовать, сделать мое пребывание комфортным, пыталась даже устроить экскурсию по реке, до Жигулей и обратно, но не получилось. Мы пришли к ее книголюбам, в отделение транспортной милиции, но погода была плохая, волна, и катер выйти не смог, да и к лучшему — меня на воде всегда укачивает. Но зато поговорил с милиционерами и задал им вопрос: куда делся весь речной флот? Почему по Волге ходят только нефтеналивные суда, а раньше были и «Вихри», и «Ракеты», и «Метеоры»? Оказалось, все скуплено. Но не стоят же они, пусть и купленные, и гниют? Нет, они все вывезены за рубеж, потому что все были на дорогих алюминиевых подушках. Люди купили-продали, теперь живут богато.

Экскурсию по Волге заменили прекрасной экскурсией в музей Алексея Толстого. Ой, боюсь, напрасно мой случайный попутчик Евгений Альтшулер говорил, что в городе очень тонок пласт истории культуры. Вот, правда, не модный нынче классик, писавший о Сталине. Будто о Сталине не писали Пастернак и Ахматова. Но чего взять от Титова, у которого сгорел архив МВД и который сколачивает старые эмблемы со зданий и памятников? Взять, к примеру, то, как держатся приморцы (Владивосток) за своего Фадеева! А вот если о культуре, то с некоторым почтением и восторгом узнал, что свою Седьмую симфонию Шостакович закончил все же в Куйбышеве (Самаре), и впервые она была исполнена именно здесь силами эвакуированного оркестра Большого театра, и дирижировал ею (если я что-нибудь не напутал) Самосуд.

С трепетом, как и вообще к любому литературному музею, подхожу к музею А.Н. Толстого. Как же я забыл, что здесь прошли детские годы классика, но проезжал мимо — увидел вывеску. Теперь уже, после неудачи водной экскурсии, попросился. Татьяна Савельевна великий человек. Всех она знает, в любое место войдет. Есть порода краеведов и служителей местной культуры, которые за свой энтузиазм и бескорыстие вхожи всюду, всех знают и никто им ни в чем не отказывает. Это как бы юродивые сегодняшней жизни.

Два деревянных дома, купленных на те самые деньги, которые были выручены от хутора, где жил тот самый Никита. Два дома, в каждом по четыре-пять комнат, — это как бы стандарт для служивой интеллигенции, врачей, учителей, землемеров — квартиры. Есть невиданное ранее новшество: за каждым домом по два тоже двухэтажных и тоже деревянных, очень близко стоящих к дому флигеля. С домом флигель соединен переходом. Это кухни, как бы отделенные от жилых апартаментов. Есть еще основная общая кухня в самом конце усадьбы.

Всё здесь невероятно интересно. Экскурсию вел директор Андрей Геннадьевич Романов, естественно, эрудит, всё по предмету помнит, всё знает, нет пятидесяти, худой, подвижный — музейный червь. Его покойная мать основала музей. Мне подарили ее книгу 82-го года издания. Здесь письма, документы. Я понимаю, почему книжка эта плохо распространялась. В истории классика есть некие семейные сложности. Мать, тоже писательница, из одного из четырех тургеневских родов, ушла к любовнику, когда будущему писателю было четыре месяца утробного развития. Потом лет пятнадцать шли разнообразные споры, чей Алексей сын. При разводе мать, писательницу, женщину, кстати, невероятного темперамента, отлучили от церкви. Может быть, Татьяна Толстая, наша обожаемая Кысь, роман которой в моих глазах уже как-то поблек, унаследовала свои неверояные пробивные и настойчивые качества от прародительницы? В качестве аргументов в разные этапы жизни Александра Леонтьевна утверждала, что сын то от одного возлюбленного, то от другого. Перипетии этой жизни увлекательны и трагичны, если внимательно смотреть экспонаты. Но не это главное.

Один из самых подлинных литературных музеев, подлинная обстановка, экспонаты, подлинный комплекс зданий. Здесь есть нравоучения: у отчима классика была воспитанница, приемная дочь, видимо, из простых. Когда в 1918 году помещиков и домовладельцев — написал ли я, что семь квартир, которые сдавались, приносили основной доход семье — экспроприировали, а дом национализировали, — то приёмная дочь по бумагам оказалась из угнетенного класса, а потому ей полагалась квартира. Выделили внизу, на первом этаже. Вот туда-то, на первый этаж, и перетащили основную мебель и документы. Потом, когда приёмная дочь навсегда уезжала в Баку, она раздала мебель по арендаторам приёмных родителей. Вот что значит порядочно и честно вести все дела. Они и сохранили. Что-то увез с собой будущий классик, когда еще до революции переезжал в Петербург. Основную часть вещей сберегла семья жившего на том же этаже врача-венеролога Гуревича. Кстати, в квартире же Гуревича был и его профессиональный кабинет. Это я к тому, что можно было наблюдать людей.

А.Н. Толстой говорил, что если бы он не жил в Самарском Заволжье, то многое, и в частности «Петр Первый», не было бы написано. Да, типы, судя по всему, здесь проходили и встречались отменные.

Деталь: когда в 1934 году у Толстого был инфаркт, ему запретили «серьезную» работу. Он сделал не вполне серьезную — переложил сказку про итальянского Пиноккио в нашего Буратино («Золотой ключик»). Какое понимание задач и тона детской литературы у барина и сибарита! Есть фотографии его дачи, уже в советское время, в Царском Селе под Ленинградом.