Здесь есть казематы, переходы, световые люки-колодцы, ведущие из подземелья наверх. В своем воображении я старался заселить эту крепость. Караульные на стенах, дозорные, жаровня, чтобы в любой момент можно было запалить огонь фитилем, домик коменданта на крыше. Роскошная венецианка, носовой платок, вышитый земляничными листьями. В инженерном смысле это очень продуманное сооружение. Можно представить себе, как по крутому пандусу наверх, на стены вытаскивают тяжелые пушки, представлял себе, где жили солдаты, а где — в отдельном домике, наподобие пентхауса на крышах небоскребов — комендант и его жена-венецианка. Очень интересно, хотя ходить взад и вперед по крутым ступеням не так-то легко.
Надо было возвращаться в отель, купаться, лежать на пляже — оплачено. Но я еще не представлял себе нового и случайного подарка судьбы. Вот что значит внимательно читать путеводители! Как же тесен мир! Оказывается, отсюда недалеко не только от Мадрида (музей Прадо) до Толедо (музей Эль Греко), но и от деревушки Фоделе (здесь Эль Греко родился) до Рима, а потом и до Эскуриала, где жили заказчики. Теперь я везде побывал.
Идея возникла у Юры, который как художник многое, относящееся к его профессии, держит в памяти. Он эту деревушку высмотрел в путеводителе и все обсчитал: она от нашей Агиа-Пелагии по шоссе километрах в пяти. А там надо еще идти около трех километров вверх по течению реки, в глубь долины. Махнули прямо из Ираклиона. Почему-то мне кажется, что именно это небольшое путешествие я запомню, как никакой другой эпизод на Крите.
Пропускаю привычный и роскошный автобус, остановку на дороге, не стану описывать и путь обратно, когда на другом автобусе мы доехали до обозначения на дороге Агиа-Пелагия, автобус пошел дальше в Ираклион, а мы пешком по серпантину долго, разглядывая по пути чужие дома, бухту, оливковые рощи, сады, огороды, потихонечку спускались к своему отелю. Но это потом, на обратном пути. Пока главное во всей этой эскападе — медленное движение шагом по пустому деревенскому шоссе. Иногда обгоняли машины. Невероятная тишина, тянущиеся одна за другой апельсиновые рощи, гранатовые сады, бесконечные, обрамляющие дорогу, оливковые деревья. Асфальт в масляных пятнах от перезревших ягод. Чужую страну надо изучать только так, чтобы боль в мышцах становилась частью впечатлений. Боль в ногах иногда говорит больше, чем жадный взгляд. Мы отвлекаемся от медленной панорамы, когда видим каждый листочек, надорванный от перезрелости плод и тропинку муравьев рядом с шоссе. Слева от шоссе на крутых, почти отвесных склонах паслись козы. Ботало вожака слышалось отчетливо и звонко. Один из надтреснутых плодов, перегнувшись через проволочную ограду, я сорвал, на всякий случай оглядевшись. Никого. Ох, эта русская страсть к тому, что плохо висит! Это был огромный розовый гранат. Плод такого вкуса я не ел никогда. Откуда у меня такого рода жадность?
Удивляясь сочному изобилию края, я скоро заметил, что весь склон, спускающийся уступом к более темной полосе зелени — к ручью или реке, опутан тяжелыми пластмассовыми шлангами — бурная растительность и стабильность урожая поддерживаются, ну, скажем так, прилежанием. Потом стали появляться другие признаки незаметного прилежания: аккуратно обрезанные белые пеньки, а на деревьях сучья, расчищенные междурядья, подвязанные ветки.
Наконец на другой стороне зеленой впадины показалась церковь. Но до нее надо было пройти еще деревню в конце долины и уже по другому ее краю как бы вернуться обратно.
Сам музей Эль Греко будто бы на месте, где когда-то стоял дом, в котором он родился. Квартал этот жителями давно брошен. Деревня переехала на новое место, там она теперь и стоит. Никаких «подлинных» предметов — лишь большое количество прекрасно освещенных репродукций, но впечатляет. Среди них есть репродукции картины периода, когда Эль Греко учился, а потом работал в Риме. Все достаточно правильно и типично для итальянской школы. Доменико Теотокопулос стал называться Эль Греко, когда вспомнил свою крошечную церквушку в деревне, истовость и спрямленность наивной живописи в ней. Мрачные, как бы клубящиеся скалы над домом, где он родился. Все это соединилось — и возникло нечто новое. Но это все лишь внешние рассуждения, в жизни все гораздо сложнее. Поиск стиля — явление мучительное. Почему художник, судя по римским картинам, прекрасно знающий анатомию, вдруг рисует у какого-нибудь святого колено на десять или пятнадцать сантиметров ниже того места, где ему надлежит быть — профану не понять. Но какой выразительный эффект это дает!
Церковь низенькую, почти домашнюю, с площадью пола чуть большей, чем кабинет ректора института, описать не берусь. Она вся — из прямого и неистового религиозного чувства. На сохранившихся фресках имеются вполне современные подписи — идиотов хватало во все времена. В деревне, возле огромного старого дерева, есть памятный знак в честь Эль Греко — 1934 год, университет в Вальядолиде — испанскому художнику на земле Греции, его родины.
Долго шли обратно.
Вечером, как почти и каждый вечер, читаю Галковского. Отношение сложное, как и к любому выдающемуся писателю. Но это в любом из нас — читателях «советской Атлантиды». В первую очередь мы готовы как любящие дети сами ругать нашу мать, но не дай Бог позволить это кому-нибудь. У Галковского нет твердых и зафиксированных отношений, он представляет мир в свете собственных развивающихся восприятий фактов. Как он сегодня сам ругал Ленина, называя его чуть ли не придурком. Но вот покойный Курёхин назвал Ленина «грибом», и тут же у Галковского огромный, яростный пассаж в защиту вождя. Его главное оружие — редкая историческая начитанность и умение все вспомнить. Замечательные по субъективизму очерки о Дзержинском, Менжинском…
7 октября, четверг. Каждый раз я раздражаюсь, что ребята меня поднимают, отвлекают от привычного лежания с чтением и писанием, и каждый раз я потом благодарю их за эти шевеления.
Уже два раза посещение Кносского дворца срывалось. Я стал готовиться к новому, как в свое время, еще в молодые годы, готовился к фестивальному просмотру «Смерти в Венеции» Висконти. Вероятно, я часто вспоминаю этот эпизод. Но, может быть, здесь я отрабатывал технологию, ибо живу искусством. На этот раз не то чтобы я не ел или, как в случае со «Смертью в Венеции», берёг свое восприятие, не читал перед фильмом, но внутренний подъем был, было ожидание и предвкушение. И вначале, естественно, предвкушение меня обмануло.
Ну, вот и опять вспомнил я знаменательную книгу «Тезей», прибытие в порт, дорогу ко дворцу, первые впечатления. Здесь долго пришлось пробираться по городу, хотя дворец в пяти километрах от центра. Город строится, дороги, как и в Москве, перерыты. Словно крушение на дороге с человеческими жертвами, воспринял вывороченную с корнем огромную тяжелую пальму. Пирамиды и пальмы — вечный в моем сознании объект. Наконец автобус остановился. Опять, как и обычно, узкая улочка с сувенирами. Если бы предки не создали столько, не расписали столько ваз, не понастроили столько дворцов и не напридумывали столько мифов, чем бы греки сейчас торговали? Постарались здесь также и природные катаклизмы: вулканы и землетрясения. Были бы тогда так же хороши чистенькие, с иголочки, дворцы, совершенно целые вазы и всякие закопченные сюжеты настенной живописи? И уверены ли мы все, что если бы Ника Самофракийская, отполированная и новенькая, не потеряв ни единого пера из своих крыльев, две с половиной тысячи лет просто простояла бы где-нибудь на уличном перекрестке, и у ее подножия жарили бы каштаны, что эту Нику взяли бы в основную экспозицию Лувра? Происходит постоянное накопление культуры, но и ее постоянная селекция. Что выносит на поверхность время? Мое поколение уже забыло Лемешева и Козловского. И не встанут ли на их места в «долгой истории» Киркоров и Валерий Леонтьев?
В кассу заповедника стоит неиссякаемая и немаленькая очередь: 6 евро, «юриков», как говорят русские туристы, за вход. Потом эти туристы, как стадо жадной саранчи, будут ходить по мосткам и дорожкам дворца. Подлинные плиты, сохранявшиеся минимум три с половиной тысячелетия и пережившие гигантские природные и культурные катаклизмы, того и гляди прохудятся под их башмаками.
