На самом деле Москва - не более чем модель большой России, ничем, кроме самого красивого в мире метро и еще нескольких достопримечательностей, от Замкадья не отличающаяся. Дикого поля в Москве хватает - точно так же, как в Замкадье хватает богатства и гламура. И если в нищем городе Ставрополе - один (на самом деле, не один, конечно) автомобиль «Бентли», а в Москве - сотни, то это только потому, что Москва - сама по себе больше Ставрополя.

А так, и главный вещевой рынок страны, знаменитый Черкизон, - это Москва. И знаменитая история про 11-летнюю девочку Валю, которая родила от таджика, типичная история самого мрачного социального дна - это тоже московская история, потому что Капотня - это такая же Москва, как и улица Тверская. И Петросяна в Москве смотрят так же, как и в Перми. И паленую водку пьют. И у игровых автоматов стоят. И продавщицы московских ночных магазинов со своими бойфрендами охранниками - это самые настоящие коренные москвичи, как и московские гопники, пьяницы и двоечники.

В Советском Союзе, чтобы стать моряком загранплавания, мало было получить соответствующее образование и устроиться на морское судно - нужно было пройти через так называемую комиссию по визированию при обкоме партии. Все было очень серьезно - если какое-нибудь белое пятно в анкете или еще что-то, комиссия могла тебя зарубить, и ты со своим дипломом морского штурмана будешь до пенсии преподавать в этой же мореходке навигацию, тихо всех вокруг себя ненавидя. Я учился на моряка в девяностые, комиссии по визированию и самой практики этого «визирования» уже, разумеется, не было, но у нас в вузе существовала собственная комиссия по визированию, созданная, насколько я понимаю, из ностальгических соображений, - в кабинете ректора собирались какие-то ветераны, нас по одному запускали в кабинет, комиссия спрашивала, отдаем ли мы себе отчет, какая это высокая честь - быть российским моряком. Мы говорили, что отдаем, и считалось, что процедура визирования пройдена. Выпускать нас за границу или нет - от этих ветеранов не зависело, но мы снисходительно относились к таким посиделкам в ректорском кабинете. Как в «Калине красной»: «Это наша традиция, и мы ее храним».

«Понаехали тут» в Москве двухтысячных - это такая же комиссия по визированию, бессмысленная, но в целом безобидная атавистическая традиция, к которой стоит отнестись снисходительно. В восемьдесят четвертом году последний маргинал из Бирюлева со своей московской пропиской мог вызывать зависть провинциальных родственников - сегодня кто станет завидовать коренному бирюлевцу? А если где-нибудь (говорю «где-нибудь», потому что не представляю, где это может случиться) он, разговорившись со мной и узнав, что я из Калининграда, скажет мне: «Понаехали тут», - я сделаю брезгливое лицо и отойду в сторону. Строго говоря, так же должны были вести себя со мной калининградские казахи, но, видимо, не додумались.

Интеллигент гастарбайтер

Кричат скворцы во все концы - и родная окрестность задорно пахнет масляной краской. Оградки в нашем дворе красили осенью - но уже спешат обновить по весне, освоить новые бюджеты. Начинаются и газонно-посевные работы - скоро заиграют анютины глазки, запламенеют настурции. Хорошеет и наливается Москва, столица нашей Родины. Красоту и уют в наши дворы приносят смуглые люди в аккуратных спецовках, выходцы из Средней Азии и немножко - с Кавказа.

Это тихие, безответные, трудолюбивые люди. Там, на родине, в дальних кишлаках и аулах, у них остались большие семьи и голодные птенцы. Живется им трудно: их беспощадно эксплуатирует московская власть, в метро подстерегает преступный сапог скинхеда, на каждом шагу сторожит коррумпированная милиция. Часть из них работает на страшных стройках, где совсем нет техники безопасности, часть - на строительстве коттеджей. Некоторые трудятся на рынках, они продают нам свежие овощи и фрукты. Эти люди живут в подвалах, в вагончиках, летом - в палатках, или снимают квартиры, где ютятся по двадцать-тридцать человек. Быт их ужасен, доходы ничтожны, но они не унывают! По субботам они собираются в землячествах, поют национальные песни и танцуют танцы, а по воскресеньям учат русский язык - язык мира и дружбы.

Все - правда. Во всяком случае, такой или почти такой образ мы пытаемся создать у детей - в рамках стихийных домашних бесед о толерантности. Этот образ в меру фальшив и в меру одноклеточен, как все политкорректное: ничего не говоря детям про этнические бизнесы и этнический криминалитет, мы тщательно выбираем выражения, да и что нам остается при твердой, переходящей в знание, уверенности, что столица будет темнеть год от года, мы будем жить в большом мультикультурном городе, таком же, как Лондон, Париж или Нью-Йорк, общемировой процесс, против глобализации не попрешь. Нравится - не нравится, а «зубы сожми и работай», как иначе? Все - правда. Но когда ты отпускаешь дитя на день рождения куда-нибудь в район Южного Бутова, то блажишь вслед: «С черными - не заговаривать! Машину не ловить!» - и тут же прикусываешь язык, потому ж разве можно, что за лексика, что за стыд. Толерантность вступает в конфликт с чувством тревоги, возрастающей день ото дня.

Мы узнали слово «гастарбайтер» еще двадцать лет назад, когда «Иностранка» напечатала повесть «На самом дне» пера отважного Гюнтера Вальрафа, гения репортерских «погружений». С тех пор читающая публика запомнила, что турецкие гастарбайтеры мыли ядерные реакторы и служили подопытными кроликами для фармакологов и пр., - то есть претерпевали все горести и ужасы дантовы по полному счету. Гастарбайтерство виделось специфической язвой капитализма, кровавым колониальным последом и одним из ярчайших проявлений социального неравенства. Турка с индустриальных германских галер хотелось накормить, поселить в родной хрущевке, обогреть советским интернациональным теплом.

В крупных советских городах в то время были свои гастарбайтеры, строительный и производственный плебс - русские лимитчики. Выходцы из вымирающих сел и райцентров, но их-то как раз жители мегаполисов не любили и вполне демонстративно презирали - не столько за «бескультурье» и семечковую шелуху на губах (сами не лучше), сколько за близость и личное знакомство, потому что в российском обиходе было любить незнаемое и презирать себе подобное. Между ярославским Васькой с АЗЛК и благородным берлинским турком - дистанция огромного размера. Особенная нежность доставалась чернокожим; помнится, пионерка в сергеймихалковской «были» выбегала на тюзовскую сцену, чтобы выкупить дядю Тома за пять рублей: «И воцарилась тишина, согретая дыханьем зала, и вся Советская страна за этой девочкой стояла», - а зачатие многочисленных «детей фестиваля» (в широком смысле - всех детей иностранных студентов) происходило, среди прочего, на волне интернационального единения трудящихся: страшное эротическое обаяние излучали посланцы угнетенных сословий.

Когда хоровод из пятнадцати костюмных сестер с облегчением разбежался по своим полянам, появились натуральные гастарбайтеры. Настоящие, как у Вальрафа: без языка, без прав, без денег, без угла.

И теперь многие из нас, обывателей, согласны скорее признать себя ксенофобами, расистами, носителями самых дремучих предрассудков и злостными нетолерастами, нежели пойти хоть на какое-то сближение - делить одну лестничную клетку с вьетнамским семейством или отдать ребенка в школу, где добрая половина учеников - «кавказской национальности». Отчего ж мы их боимся - таких беззащитных, - но, боясь, бескомпромиссно любим?

Российская интеллигенция, даром что и сама особенно не процветала, всегда нуждалась в групповом объекте сострадания - виктимизированной группе, угнетенном сословии. Раньше такой зверушкой работал условный народ - по преимуществу крестьянский; в позднесоветские времена была в моде юдофилия; в последнее десятилетие вакансию занимает обобщенный мигрант, инородец юго-восточных кровей. Он, похоже, задержится надолго, несмотря на все лужковские контрмеры по сокращению квот для рабочей иммиграции (идущие против политики Федеральной миграционной службы, одержимой либерализацией законодательства), мигранты прибывают в нешуточных количествах. Уже сейчас в Москве - без малого полтора миллиона зарегистрированных мигрантов, миллиона в два оценивают нелегальную иммиграцию. Едут семействами, кланами: больше восьми десятков школ с «этнокомпонентом» не справляются с наплывом учеников, в Подмосковье скупают целые подъезды новостроек. Начинается стадия спокойной оседлой жизни? Как бы не так.