Еще могу вам рассказать один случай, который тоже касается перемен 24-го года. Я познакомился в это время с профессором Дмитрием Константиновичем Петровым, который был специалистом по испанской литературе по кафедре романской филологии. Он весьма бодро держался, читал лекции, устраивал различные доклады в своем семинаре. Но весной 24-го он впал в большой мрак, и когда я уехал, скоро после этого, кто-то приехал в Париж и рассказывал мне, что Дмитрий Константинович заболел, слег в постель и не встает, и уверяет, что у него рак и он должен умереть. Он действительно вскоре умер. И потом мне рассказывали, что, по-видимому, дело было так: он просто решил себя уморить голодом, лежал в постели и отказывался от еды.

- Когда вы покинули Россию?

- В июле 24-го года. Я поехал сперва в Финляндию, а потом 20 октября отправился в Париж, где и поселился.

- Перед отъездом за границу вы могли как-то обменять рубли на валюту, или университет вам предоставлял какие-то средства?

- Нет, университет мне никаких денег не давал. Это было бы и не совсем добросовестно с моей стороны брать у них деньги, потому что командировка была фиктивная. На первую поездку средства у меня были: я продал за совершенно ничтожную сумму один из домов моего отца какому-то спекулянту, и деньги эти мне выплатили в Финляндии по его распоряжению. Я приехал к матери в Финляндию, получил эти деньги и на них смог несколько месяцев пожить в Германии, поездить по немецким музеям и вернуться назад.

А второй раз у меня никаких денег не было, я выехал совсем без всяких средств в Финляндию, где жила моя мать, а потом приехал в Париж. Уже надо было деньги как-то зарабатывать.

- А когда вы впервые подумали, что настанет такой момент, когда семейное имущество нельзя будет продать, что его просто отберут, и все на этом кончится?

- Что касается домов, то они немедленно были отобраны. Продажа дома - это была совершенно незаконная сделка, которая совершалась только в расчете на то, что падет правительство. Но в качестве доцента университета я все-таки получал жалованье, на которое более или менее можно было жить как в Перми, так потом и в Петербурге. И утрата этой недвижимости, полученной от отца, меня в то время сравнительно мало беспокоила. Один дом был на Каменноостровском - тот представлял большую ценность, а другой был на Литейном. Вот его-то я и продал за ничтожную сумму.

- После Октябрьской революции в течение долгого времени большинству казалось, что советское правительство не удержится у власти. Когда вы лично осознали, что оно пришло надолго?

- Я, собственно, никогда большим оптимистом не был, в отличие от моего отца, который еще в 17-м году - правда, до прихода к власти большевиков, до Октябрьской революции - заплатил налоги на недвижимость. Очень высокие налоги: для того, чтобы заплатить, ему пришлось заложить бриллиантовое колье моей матери. А затем, когда совершился Октябрьский переворот, то, конечно, он уехал в Финляндию, как и все, у кого там были дачи, и там вскоре умер. Умер он, когда я был в Томске. Конечно, очень многие в то время думали, что это все вопрос нескольких месяцев. Кто надеялся на разные белые движения, на их успех в гражданской войне, кто на то, что власть сама рухнет из-за голода и разрухи. Но я не очень на это рассчитывал. Не помню уж точно, что именно я думал, но помню очень хорошо, что когда Колчак распорядился Пермский университет эвакуировать в Томск, я считал, что эта мера излишняя. Потому что если ему приходится отступать обратно в Сибирь, он все равно не продержится. Это вопрос месяцев, года, может быть, но не больше. И вообще в успех белых движений я не очень верил.

- А почему вам казалось, что у них нет больших шансов на победу?

- Потому что советская власть сумела к тому времени организовать свою армию - я думаю, что Троцкий сыграл в этом очень важную роль и, вероятно, проявил большие организаторские таланты. Все-таки ряд старых военных, компетентных в военном деле людей, перешли на их сторону. Было ясно, что союзники по-настоящему белым войскам не помогают. Конечно, если бы они оказали настоящую помощь Юденичу, Деникину или Колчаку, тогда другое дело, они могли бы тогда сломить сопротивление советской власти и прикончить революцию. Это несомненно.

- А после того, как вы в 24-м году выехали из России, чем Вы занимались?

- Я прожил всю жизнь в Париже. Уже в России я немножко писал в качестве критика. Во Франции стал сотрудничать в эмигрантской периодической печати и, кроме того, стал писать по-французски. Потом я стал профессором в Богословском институте в Париже в 32-м году и преподавал там 20 лет. Потом наступил период, пять лет, когда я, хотя и сохранил свою парижскую квартиру, но жил в Мюнхене, потому что работал на Радиостанции «Освобождение», а потом опять вернулся в Париж, где живу и сейчас.

Предисловие и публикация Ивана Толстого

Саратов: торг здесь неизбежен

Перед самым Новым годом, а точнее, 19 декабря депутаты Саратовской городской думы на заседании комиссии по промышленности, транспорту, связи и торговле города приняли волевое решение - одобрить предложение законодательных органов об ограничении уличной торговли. Слово «ограничение» не стоит понимать слишком буквально. Речь идет о запрете уличной торговли вообще. За исключением специально отведенных для этой цели мест - типа рынков без крыши.

Город Саратов - поволжский, торговый. Сколько он помнит себя - жил с коммерции. Именно купля-продажа служила основой городской экономике, базисом городской культуре и объектом самого пристального внимания путешественников, журналистов и писателей.

Основой торговых основ была, разумеется, пристань. Журнал «Московский наблюдатель» в 1835 году сообщал: «Мало городов в России, которые совокупляли столько торговых выгод по местоположению, как Саратов… Рынок Саратова завален товарами из Сибири, лесом из Вятки, птицею от немцев, скотом, салом и шерстью от киргизов и калмыков. Прибавьте к этому благодеяние природы: всякого рода рыбу, доставленную Волгою, и соль из заволжских соляных озер. Многие жители разводят сады, и город окружен богатейшими садами России».

Спустя полвека пристань восхвалял «Саратовский дневник»: «Торговля Саратова на пристани вообще так значительна, что городской берег Волги, который растянулся на 6 верст, бывает иногда не в состоянии вместить в себя всего количества скопляющихся у Саратова судов. Навигационная пора - это целый лес мачт, между которыми мелькают там и сям дымящиеся пароходные трубы, а на берегу - толпы рабочих, занятых погрузкой и разгрузкой судов».

Газета же «Саратовский листок» в 1898 году описывала пристань таким образом: «Берег Волги. Полдень. Солнце палит немилосердно. В воздухе висит сухой туман, заволакивающий Заволжье почти непроницаемой пеленой. По набережной от езды, точно от движения каких-нибудь полчищ, носятся целые тучи мелкой, едкой пыли. На реке - мертвая гладь. С разгружаемых судов от времени до времени доносится ожесточенная брань, возникающая на почве отношения „труда к капиталу“ и наоборот».

Палящее солнце - не помеха для дела. А добрый матерок - ему лишь в помощь.

Но это, так сказать, оптовая торговля. С розницей, однако, тоже было все в порядке. Особенно на главной улице - Немецкой, ныне проспект Кирова: «Разнообразные магазины идут от ее начала и до конца. Тут сгруппировалось все: магазины белья, портные, фотографы, сапожники, чайные и колониальные магазины, ювелиры, магазины мод, перчаточные, парфюмерные; тут же рестораны, большая гостиница бр. Гудковых, «Зимний сад» М. Корнеева, редакции и типографии двух газет, и проч. и проч.