Он потребовал, однако, чтобы ему позволили осмотреть ее раны, и, несмотря на стыдливое сопротивление Катрин, тщательно обследовал все ее тело, не выразив никаких эмоций, что очень облегчило состояние молодой женщины. Тем не менее, проведя пальцем вдоль ее израненной спины, он позволил себе сделать замечание.

– Странный эффект от этих колючек!.. Надо будет мне специально поехать на север, чтобы их внимательно изучить… – сказал он слегка иронично и так по-доброму, что Катрин только улыбнулась, ничего не ответив.

Напротив, он очень похвалил приготовленные Сарой целебные мази, помогающие при всех ранениях, и лишь порекомендовал дополнительно к ним употреблять для лица утром и вечером нежный крем на миндальном масле с добавлением экстракта из корней ливанского ириса, розовой воды, мирры, камфары и нутряного свиного сала, которого дал ей целую банку.

Он попытался также облегчить боль от жгучей душевной раны, нанесенной отъездом Сары. Катрин страдала от этого внезапного предательства, как от оскорбления, и понемногу горе стало уступать место гневу. После бегства Сары в душе Катрин произошла перемена, выразившаяся в нарастающем возмущении. Ей надоело быть жертвой стечения обстоятельств. Казалось, все поставили себе задачей пользоваться ею, употреблять ее в своих интересах, не спрашивая даже, нравится ли ей это. Вначале Филипп, считавший себя вправе отдать ее замуж по своему усмотрению и против ее воли, чтобы как можно проще завладеть ею. Затем Гарен, женившийся на ней, но не сделавший ее своей женой и не потрудившийся даже объяснить причину. С ним рядом Катрин уже не знала, кто она: предмет искусства, который украшают и выставляют напоказ, или рабыня, жизнь и смерть которой находится в руках хозяина. И с тех пор, как он учинил над ней страшную расправу, она серьезно склонялась в пользу последнего предположения, так как, не появись вовремя Эрменгард, он убил бы или покалечил ее, нисколько не поколебавшись. А что сказать об Арно, который то приближал, то отталкивал ее, в зависимости от перемены своего настроения? Он злоупотреблял беспредельной любовью, уничтожая ее своим презрением, позволяя себе осуждать ее за образ жизни, за поведение, относиться к ней как к низшему созданию. Теперь еще Сара, которой она полностью доверяла и которая, не сказав ни слова, не попрощавшись, оставила ее ради бродячего табора, ради цыган, которых она никогда не видела, но которые были одной с ней крови!

Бегство Сары было последней каплей, переполнившей чашу ее терпения. Катрин решила, что прошло время уступок и склоненной головы и отныне она будет сама управлять своей судьбой, как ей вздумается, не заботясь о том, нравится ли это кому бы то ни было или нет. Поскольку все считали себя вправе вести себя свободно по отношению к ней, то она не видела причин, почему бы и ей не вести себя так же…

Абу-аль-Хаир следил за выражением лица Катрин с момента, когда он произнес имя Сары. Перебинтовывая ее правую руку, он улыбнулся и сказал:

– Твое главное несчастье в том, что ты слишком доверчива. Жизнь – битва, где всякое оружие хорошо, дремучий лес, где сильный перегрызает горло слабому, чтобы насытиться его мясом.

– Ручаюсь, что в вашей стране есть поэт или философ, который что-нибудь сказал по этому поводу, – сказала она, улыбаясь уголками губ.

– Есть, и немало, это основа самой горькой философии. Но у нас действительно есть поэт, сказавший:

– Как красиво! – сказала Катрин задумчиво. – Чье это? Опять Хафиз?

– Нет, Омар Хайям… пьяница, знавший, о чем говорит… Измена твоей служанки тебя огорчила, но, раз ты не можешь ничего сделать, зачем страдать? Жизнь продолжается…

Действительно, жизнь продолжалась. Катрин продолжала свою, деля время между службой у вдовствующей герцогини, здоровье которой ухудшалось с каждым днем, ведением хозяйства и многочисленными визитами к матери и дядюшке Матье.

В июне Катрин совсем уже поправилась, и от ран не осталось и следа, кроме узкого тонкого розового шрама на левой стороне спины, расположенного, к счастью, очень низко и не обезобразившего ее великолепные плечи. Но у нее не было никакого желания оказаться между Филиппом и Гареном. В Труа они присутствовали на свадьбе принцессы Анны и герцога Бэдфордского, и на этот раз без Эрменгарды, которая ни за что на свете не хотела покидать вдовствующую герцогиню, которая была серьезно больна.

После свадьбы Анны Маргарита де Гюйенн вернулась к своей матери, в то время как Филипп сопровождал новую герцогиню Бэдфордскую в Париж, где она будет жить в великолепном особняке Турнель. Свадьба Маргариты и Ришмона должна была состояться в октябре в Дижоне. Так пожелала молодая женщина, чтобы больная мать могла увидеть ее, пусть даже из своей постели. Катрин очень радовалась, так как была почти уверена, что не увидит Гарена до этой даты. У Филиппа были дела во Франции, в Париже. Он тоже вернется не раньше свадьбы. Гарен же, как обычно, останется вместе с ним.

Гарен и его махинации не так уж занимали Катрин, у нее хватало и других дел. Он полностью оставил ее в покое, а ей ничего большего и не нужно было. Филипп, напротив, не давал себя забыть. Примерно дважды в неделю его посланец, весь в пыли, спрыгивал или скорее сваливался с седла во дворе особняка де Бразена. Иногда случалось, что загнанная лошадь падала одновременно со своим всадником… После этого неизменно повторялась одна и та же церемония: курьер одной рукой протягивал письмо, другой – пакет.

Письма были обычно короткими. Филипп Добрый был небольшой любитель писать письма. Несколько нежных слов или чаще всего несколько строк, позаимствованных у какого-нибудь поэта. Но подарки были редкой красоты… Посланцы герцога никогда не привозили драгоценностей. Филипп считал, что это может оскорбить Катрин. Только муж или любовник мог себе позволить дарить украшения. Обычно он посылал изумительные произведения искусства: статуэтки из янтаря, нефрита, горного хрусталя или слоновой кости, золотые шкатулки, украшенные восхитительными эмалями, произведения терпеливых мастеров Лимузена, расцветки которых могли бы соперничать с драгоценными камнями, или кружева, меха, духи и даже механические игрушки, например такую: жонглер в красном атласном костюме подбрасывает и ловит золоченые мячи. Одним словом, все, что могло польстить самолюбию или показаться любопытным. Катрин принимала все подарки, благодарила, находя красивые слова… и тут же забывала о них.

С некоторых пор она заметила вокруг себя непонятную суету. Около их дома на улице она постоянно видела праздношатающихся молодых людей. Каждый раз, когда Катрин выходила из дома, она была уверена, что один из этих фланеров следует за ней по пятам. Они менялись. Иногда это был солдат из гвардии герцога, иногда буржуа с невинным видом, иногда даже молодые люди, похожие на студентов, или молодые переписчики из соседней пергаментной лавки, а то и какой-нибудь монах.

Эти уловки тут же вызвали раздражение, а затем и гнев молодой женщины, тем более что она прекрасно знала, кому обязана этим наблюдением. Организатором этой слежки скорее всего был Гарен. Кому иному, кроме ревнивого мужа, могла прийти в голову мысль шпионить за ней? Что же он думал, что в Дижоне, где ее все знают, Катрин могла вести себя неосмотрительно? Или он хотел убедиться в том, что к ней никто не приезжал от Монсальви? Во всяком случае, все это было очень неприятно, и Катрин сожалела о том, что не знает, где найти своего мужа, чтобы наконец-то сказать ему все, что она о нем думает. Она также не решалась обратиться к одному из своих преследователей и потребовать объяснений, боясь показаться смешной. Но дни шли, и нервозность ее нарастала.

Однажды после полудня, когда она возвращалась домой с обеда у Шандиверов, она узнала переодетого в городскую одежду одного из гвардейцев герцога, сопровождавшего их из Арраса. Несмотря на широкополую шляпу и опущенные поля, закрывавшие лицо, его внешность была слишком выразительна, чтобы можно было его не узнать. У него был красный нос выпивохи и огромные синяки под глазами, какие возникают от неумеренного потребления алкоголя. Он шагал размеренным шагом по улице, когда Катрин на своем иноходце выехала из улицы Татпуар.