Но мы приступим к исследованию того, как учит о природе человека Священное Писание, и как учат те, которые красотою речи и изяществом слов и имен прикрыли ложь своих рассуждений. Что об этом рассказывают поэты, мы опустим в настоящем случае, потому что они говорят, что люди не только родились из земли, но и вышли из змеиных зубов, а сравним только с учением истины то, что повествуют об этом философы и историки. Прежде же всего надо сказать о том, какой между ними происходил спор и разногласие о начале человеческого рода. Ибо одни говорили, что природа людей вечна и земля всегда была наполнена человеческим родом, другие — что люди родились сперва в Аттике, иные — в Аркадии, другие — в Египте. Подобным образом и некоторые из городов тщеславились этим. Но при сем одни называли человека блаженным, другие, — напротив, бедным и несчастным. Гомер называл его слабым и достойным сожаления, а Солон, который дал афинянам законы, по свидетельству Геродота, так сказал царю Крезу: «О Крез! Весь человек есть бедствие». Пифагор же вводит некое бесчисленное множество бестелесных душ и говорит, что они, после того как впали в некоторый грех и наказание, повержены в тела. Поэтому и Платон в Кратиле тело назвал гробницею, так как бы душа была погребена в нем. Подобное тому и Филолай Пифагореец выразил в следующих словах: «Древние богословы и прорицатели свидетельствуют, что в наказание за некоторые преступления душа соединена с телом и заключена в нем, как в гробе». Но Платон, забыв о том, что сказал сам же, в третьей книге Республики утверждает совсем тому противное. «Надо заботиться о теле, — говорит он, — ради души и тесной между ними связи, ибо жить мы можем посредством тела, и даже жить правильно, ежели хотим выразить истину ясными словами. Но ежели душа живет посредством тела, и живет правильно, то, значит, она не существовала когда–либо прежде тела, а если она существовала прежде тела, то, значит, и жила, так как природа ее бессмертна и разумна. Если же она некогда существовала, но без тела жила неправильно, а, перейдя в тело и его сама наилучшим образом устроив, с того времени начала вести правильную жизнь, то, значит, что она посредством тела получила некоторые блага, которых до того времени не имела. Можно ли теперь говорить, что она заключена в теле, как в гробнице?» Из этого ясно видно, что философы те не только один другому, но и каждый самому себе противоречили в одном и том же предмете. Но, чтобы видеть еще больше их разногласие, мы покажем, какие мысли о душе имели знаменитейшие философы и как желание суетной славы вводило их во взаимные свары. Что при помощи Божией я намерен сказать об этом — то извлеку я из сочинения Плутарха, Порфирия и Аэтия.
Итак, Фалес душу назвал недвижимою природою; Алкман говорил, что она движется сама собою; Пифагор утверждал, что она есть число, движущее само себя; с этим мнением согласен и Ксенократ. Платон говорил, что она есть разумная субстанция, имеющая причину движения в самой себе. Стагиритянин утверждал, что она есть первоначальная энтелехия естественного и органического тела, которое способно получать жизнь, под энтелехиею же понимал действие. Клеарх говорил, что она есть гармония четырех стихий. Анаксимен, Анаксимандр, Анаксагор и Архелай природу души называли воздухообразною. Стоики говорили, что она, хотя и духовна, но имеет на себе много теплоты. Парменид, Гиппас и Гераклит называли ее огненною, а Гераклид — светообразною; Эпикур, сын Неокла, — смешением неких четырех качеств, т. е. огненного, воздушного и духовного и сверх того некоего четвертого, которое не имеет имени; Эмпедокл — смешением эфирной и воздушной субстанции, а Критий говорил, что она состоит из крови и жидкости. В такие и подобные тому противоречия впадали и другие философы. Так же точно и о разделении души происходил между ними великий спор. Ибо Пифагор, Платон и Демокрит разделяют ее на две части, из которых одна разумная, а другая неразумная. И опять эту последнюю рассекают на две части, из которых в одной помещают гнев, в другой — вожделение. Но Ксенократ, хотя считается третьим от Платона (ибо он был ученик Спевзиппа, сына Платоновой сестры), разделил душу по способностям чувствующей и разумной, а Никомахов сын приписал ей пять способностей, именно: желать, питать, чувствовать, переходить и мыслить. Но стоики не удовольствовались этим числом и говорили, что душа состоит из восьми частей, т. е. из чувств зрения, слуха, обоняния, вкуса и осязания, затем следует способность издавать звуки, потом производительная и, наконец, начальственная, под управлением которой действуют все прочие. Но преемники Пифагора, утверждая, что тело состоит из пяти стихий (ибо к четырем они присоединили еще эфир), такое же число способностей приписали и душе, называя их умом, благоразумием, знанием, мнением и чувством.
Но какое между ними разногласие в рассуждении места обиталища начальственной силы — души, это легко видеть можно. Гиппократ, например, Демокрит и Платон полагали ее в мозгу. Ерасистрат врач находил ее возле мозговой перепонки, Герофил — в желудочке мозга, Парменид и Эпикур — во всей груди человека. Эмпедокл, Аристотель и все стоики сердце назначали ей в жилище одни — самую полость сердца, а другие — кровь; иные искали ее в наружных покровах сердца, а другие — в грудобрюшной преграде. Пифагор, Анаксагор, Диоген, Платон, Эмпедокл и Ксенократ называли душу истинною, но Демокрит, Эпикур и Аристотель смело говорили, что души, разрешившись от тела, возвращаются в душу вселенной, как однородные и единосущные с нею. Кроме того, Пифагор и Платон разумную часть души называли нетленною, неразумную — тленною. Платон и растения называл животными, которые имеют только третью способность души, а именно пожелательную. Но Аристотель не согласился назвать растения животными и одно только то, что имеет душу чувствующую, удостаивал имени животного, а в растениях допускал только питательную и производительную душу. Зенон, начальник стоической секты, так учил о душе: мужское семя, влажное и одухотворенное, есть зародыш души, потому что оно есть нечто такое, что из всех частей души родителей бывает собрано воедино, и по этой причине он называл душу тленною. Но противное тому представляли себе Пифагор и Платон, ибо ум они признавали частицею Божества. С ними согласен и Никомахов сын, хотя душу он и называл тленною. Из последователей Платона и Пифагора одни ум называли самовластным господином, который управляет его страстями как хочет, а другие говорили, что он есть раб необходимости и рока, управляется нитями Парк и от состояния неба и стечения звезд зависят все его положения и действия. Но Платон в этом отношении представил учение о душе, совсем тому противное. Ибо он называл душу свободною и госпожой возмущающих ее страстей, которая по своему произволу влечется туда или сюда и от воли которой зависит побеждать или быть побежденною. Это он ясно показывает в Законах. «Побеждать самого себя, — говорит он, — есть первая и наилучшая из всех побед, а быть побежденным самим собою есть дело весьма постыдное». И спустя немного: «Но мы знаем, что находящиеся в нас страсти, словно прирожденные нам нервы и нити, влекут нас и взаимно отвлекают, как противоположные одна другим, к противоположным действиям. Там, где положен предел между добродетелью и пороком, — там, говорят, должно быть и начало этих влечений — разум. Кто ему следует и никогда от него не отступает, тот всегда имеет возможность отклонить каждую из этих страстей. Такое управление предоставлено разуму». Этими словами Платон ясно показывает, что мы, люди, не от природы злы и не по необходимости или насильно влечемся ко греху; равным образом не нити Парк управляют нами, и не по стечению звезд мы располагаемся к такому или другому роду действий, но в душе нашей происходит борьба с самой собою, и она имеет возможность победить себя, если захочет склониться на сторону добродетели. Любовь влечет ее на свою сторону, а гнев — на свою, но повиноваться тому или не повиноваться — это зависит от произвола разума. Ибо разум, подобно вознице, поставлен для того, чтобы управлять и вести других, а не для того, чтобы им управляли и его самого вели. Таким образом, свободное произволение души производит то, что она склоняется или на ту иди на другую сторону, так что постоянное упражнение в том или другом наконец превращается в ничем не преодолимый навык.
