Вернемся к Одену. Вот другое его стихотворение — «A Walk After Dark» («Прогулка в темноте»), переведенное Олегом Мишутиным. Несмотря на то что Мишутин тоже отступает от ритма Одена и его системы образов, он вернее следует за его мыслью:

Now, unready to die

But already at the stage

When one starts to resent the young,           

I am glad those points in the sky

May also be counted among

The creatures of middle-age.

It’s cosier thinking of night

As more an Old People’s Home

Than a shed for a faultless machine,

That the red pre-Cambrian light

Is gone like Imperial Rome

Or myself at seventeen.Сегодня, не готовый умереть,

Но перейдя уже рубеж, за коим

Глядишь на мир глазами стариков, я

Доволен тем, что эти точки средь

Небесной тверди над земным покоем

Исчислены людьми Средневековья.

Спокойнее считать, что ночь — приют

Для престарелых, нежели сознаться,

Что это только тент для кадиллака,

Чьи фары докембрийский свет прольют

И канут в Лету, как мои семнадцать,

как Рим времен Овидия и Флакка.

Несмотря на известную верность трактовки, стихотворение Одена по-русски состоялось, хотя и в несколько авторизованной версии. Здесь «банальный» (common) универсальный пятистопник действительно помогает переводчику вместить в стих авторскую мысль и при этом не растерять выразительности, мускулистости, своеобразной холодности оденовской просодии. Ритм стихотворения захватывает — с самого начала до мощной концовки:

Occuring this very night

By no established rule,

Some event may already have hurled           

Its first little No at the right

Of the laws we accept to school

Our post-diluvian world:

But the stars burn on overhead,

Unconscious of final ends,

As I walk home to bed,

Asking what judgment waits

My person, all my friends,

And these United States.

Быть может, этой ночью суждено

Произойти чему-то, что впервые

В послепотопных горних протоколах

Запишется как маленькое “но”,

Которое низвергнет мировые

Законы, изучаемые в школах.

Но сонмы звёзд кружатся надо мной

Подобно несмышлёным насекомым,

А я бреду по городу домой

Навстречу приближающимся датам,

Заглядывая в судьбы всем знакомым,

Друзьям, родным, себе и этим Штатам.

Среди авторов действительно новых, ранее российской публике не представленных, преобладают сторонники регулярного стиха, причем очень разного. Трудно сказать, отражает ли это впрямь тенденцию развития поэзии в Великобритании — либо, что более вероятно, все же предпочтения составителей и переводчиков. Находится место и для «авангардистов» (слово это возьмем в кавычки, памятуя, что традиция верлибра в англоязычной поэзии насчитывает уже гораздо больше ста лет. Например Паскаль Пети, Полина Стейнер). Очень многие авторы успешно сочетают традицию и новизну, пробуют разную технику (Дуглас Данн, Элис Освальд, Саймон Армитидж, Дон Патерсон, Кэрол Энн Даффи — последняя, кстати, только что стала поэтом-лауреатом, первой женщиной за всю историю существования титула).

Хочется отметить прекрасную работу молодых переводчиков: Александра Беляева, которому равно удались натурфилософские отрывки Питера Леви, минималистичные рассуждения Пола Малдуна и озорное стихотворение «Кот в яслях» У. А. Фанторп; Джордана Катара, в чьих переводах органично зазвучали юмори­стические баллады Чарльза Косли, легкая, светлая лирика Саши Дагдейл, стихотворения Дэвида Константайна, Гвинет Льюис и Дугласа Данна; Михаила Липкина, отлично передавшего ироническую интонацию в стихотворении Джеймса Фентона «Бог» и безудержное словотворчество веселого влюбленного в фентоновском же «В Париже с тобой»; Марии Фаликман — последняя показала себя настоящим Протеем, филигранно справившись, например, с текстами Майкла Донахи. У Фа­лик­ман получился и перевод сложного, построенного на внутренних рифмах, звукописи и задыхающемся ритме стихотворения «А если Алиса» («Alas, Alice» — бувально «Увы, Алиса»):

who woke to crows and woke up on the ceiling and hung there fearing the evening’s sweeping and looked down now at her unfinished reading and loved by sleeping and slept by weeping and called out once. The words were dust…

под вороньи разборки проснулась под потолком, висела на нем тайком, боясь вечерней уборки, и вниз смотрела на книгу, что не дочла, любила, как спала, спала, рыдая, затем позвала. Пылью стали слова. —

и его же «Рассуждения об оптике», на фоне предыдущего текста звучащие архаично:

Now its silver paint is flaking off,

That full-length antique beveleed mirror           

Wants to be clear water in a trough,

Still, astringent water in November.C него облезло столько серебра,

Что старого трюмо овал все чаще

Мечтает лужей стать среди двора

С водой осенней — тихой и горчащей.

Столь же уверенно Мария Фаликман работает со стихами других, совершенно разных авторов — Дэвида Константайна, Саши Дагдейл, Энн Стивенсон. Это позволяет говорить о ней как об одном из самых многообещающих современных переводчиков.

Стоит отметить и дебют Анны Гениной, которая, по собственному признанию, «на спор» перевела стихотворение Паскаль Пети «Автопортрет с рыжими муравьями» — и у нее получилось передать своеобразие одного из самых откровенных, «тяжелых», «телесных» текстов в антологии:

Навещая тебя, отец, надеваю маску из муравьев.

И пока я сижу, ожидая твоих объяснений

почему ты ушел, когда мне исполнилось восемь,

муравьи собираются роем, их рыжая масса

заползает в глаза и жалит зрачки добела,

до слепого бельма. Потом атакует мой рот.

Я пытаюсь слизать их, но рой муравьиный

в пищевод провалился и жалит желудок,

ты же должен теперь превратиться в гигантского муравьеда,

всунуть длинный и липкий язык в мое горло,

как ты сделал однажды с моим младшим братом,

прилипнув к его языку, пока он притворялся, что спит.

Что ты делал со мной, я не помню. Спроси муравьев.

Открытие новых переводческих имен — серьезное достоинство книги «В двух

изме­рениях»; но она богата и работами многоопытных мастеров: Марины Бородицкой и Григория Кружкова. Бородицкая, например, доносит до читателя тонкую звукопись стихов Рут Фэйнлайт, не теряя при этом смысла, реконструируя частную человеческую историю:

С таким же мастерством Бородицкая переводит «пафосные», гремящие стихи Фэйнлайт из цикла «Сивиллы». Фэйнлайт пишет о мире сивилл — о куманской сивилле, об иудейской, ливийской, фригийской; о сивилле элегантной и о сивилле иссякшей; и наконец, о собрании всех сивилл под предводительством Верховной матери. Бородицкая с удовольствием погружается в эту мифологическую фантазию. Фигура каждой сивиллы выточена и завершена.

В том, что антология дышит, огромная заслуга Григория Кружкова. Кружков-переводчик — это глубокое понимание разных стилистик, разных проблематик; глубокое чувство поэзии вообще. Это позволяло ему в разное время браться за таких далеких друг от друга авторов, как, например, Джон Донн и Уоллес Стивенс, — и всегда с честью и смелостью разрешать поставленные перед ним задачи. Иные вещи Кружков трактует вольно — вспомним его «пересказы» игровой поэзии, стихотворений Лира, Кэрролла, лимериков. При буквальном переводе таких текстов остроумие гибнет. Но Кружкову будто известна мера вымысла, домысла, приправы, что мы и видим на примере антологии, — при работе над одними стихотворениями он может быть точен, прямо-таки пунктуален («Старатель» Дугласа Данна), другие он берет «на просвет», видя в них прежде всего смысл, суть. В таких стихотворениях — хочется сказать, «в такие моменты» — вместе с Кружковым-переводчиком говорит Кружков-лирик. Переводчик и лирик не придают стихам новых смыслов: они обогащают текст там, где точный перевод его бы обеднил. Это действует порой на уровне оттенка: