Я тогда писал о героине, давшей название книге стихов Кружкова: «Гостья — скорее всего все-таки Муза. <…> Это странная Муза — я не знаю ее имени. В руках у нее не лира и не двуствольная флейта — но зеркало. И заглянувший в это зеркало видит уже не себя, но бесконечную череду перекликающихся друг с другом поэтов. Он вовлекается в их игру и уже не может остановиться». Вот так, по счастью, не смог остановиться и Григорий Кружков — попытка проникнуть в поэтический мир любимых авторов привела к появлению замечательных книг его эссеистики: сначала «Ностальгии обелисков» (М., «Новое литературное обозрение», 2001), а теперь и тома, посвященного «русскому Йейтсу».

Внимательный читатель обнаружит в этой книге для себя не так уж много нового: эссе, посвященные параллелям между творчеством Йейтса и русскими поэтами Серебряного века, публиковались в выпущенном «Симпозиумом» увесистом томе «Роза и Башня» (1999), а исследование «Communio poetarum: Йейтс и русский неоромантизм», в основу которого положен текст докторской диссертации, защищенной в Колумбийском университете, — в уже упомянутой «Ностальгии обелисков». То же относится к сопровождающему теоретическую часть объемному корпусу переводов стихов и пьес Йейтса, бо2льшая часть которых была опубликована в двуязычном «Избранном» издательства «Радуга» (2001). Читателя, впрочем, ждет и ряд приятных открытий, в числе которых — перевод пьесы «Графиня Кэтлин».

К слову: судьба этой пьесы, привлекшей некогда внимание Николая Гумилева, ранее послужила материалом для включенного в том увлекательного кружковского эссе-расследования.

Замечательны — и по информативности, и по любовному отношению к материалу — открывающие том жизнеописание великого ирландца и очерк, посвященный «предыстории знакомства» — первым переводам Йейтса на русский язык. Но главная ценность изданной Кружковым книги в ином: собранные под одной обложкой, эссе и переводы обретают некое новое качество. Это действительно честная попытка дать нам «русского Йейтса». И попытка, на мой вкус, удавшаяся.

Говоря о книге Григория Кружкова, я сознательно устраняюсь от обсуждения конкретных переводов. Во-первых, я — сам будучи тварью переводящей — с неизбежностью пристрастен, а значит — не имею морального права судить труд своего товарища. Во-вторых, удачи и неудачи бывают у каждого. Значение труда Кружкова в ином: для человека, прочитавшего эту книгу, Йейтс перестает быть звуком пустым. Перестает быть чудаковатым мистиком, сочиняющим, укрывшись в декоративной Башне, нечто о призрачных ирландских духах и фольклорных героях с неудобозапоминаемыми именами. Он становится человеком из плоти и крови. Становится поэтом, которого надобно читать не только потому, что это классик, получивший некогда Нобеля, не знать которого как-то неловко, — но просто для удовольствия.

Нечто подобное произошло не так давно с У. Х. Оденом. Вспомним, что до двух блистательных эссе Бродского об Одене тот пребывал практически вне нашего культурного сознания — хотя ряд замечательных переводов из Одена (Андрея Сергеева, Асара Эппеля, Павла Грушко) уже был в России опубликован. Полагаю, любовного и скрупулезного введения в свой поэтический мир, подобного тому, который подарил Йейтсу Григорий Кружков, ожидают еще многие непрочитанные классики. Ближайший пример — достаточно переведенный и изданный за последнее время Эзра Паунд, который тем не менее продолжает оставаться поэтом для немногих посвященных.

Некогда для меня стала открытием походя высказанная мысль Бродского: стихи Мандельштама разумнее всего переводить на английский языком позднего Йейтса. Главы диссертации Кружкова, посвященные параллелям в творчестве двух друг о друге не ведавших великих поэтов, достаточно убедительны. То, что при переводе авторов иных эпох приходится искать соответствующие эквиваленты в истории отечественной поэзии, — для переводчика аксиома. Однако — и это чрезвычайно важно — линейное решение Кружкова не устраивает. Оказывается, свод его сопоставительных эссе продиктован, помимо прочего, вполне утилитарной задачей. Это действительно, по его собственному выражению, «практическое литературоведение», цель которого — найти наилучший эквивалент для укоренения Йейтса в отечественной словесности. Впрочем, предоставим слово самому автору: «Первое, импульсивное желание при этом — наложить Йейтса на фигуру какого-нибудь определенного поэта и сказать, например: „Это ирландский Блок” или, как писал Гумилев: „Это их, английский, Вячеслав”, подразумевая Вячеслава Иванова. Но такого простого наложения с хотя бы примерным совпадением по контуру никак не получается».

В своих поисках обретения русского Йейтса Кружков готов обратиться едва ли не ко всему поэтическому инструментарию Серебряного века — в конце концов, великий ирландец прожил достаточно долгую жизнь, и язык его не оста­вался неизменным: «Уильям Йейтс как целое не похож ни на кого из наших поэтов Серебряного века, но разными своими гранями и в разные периоды — на многих. „Ахматова”, „Блок”, „Волошин” и так далее чуть не по всем буквам до „Хлебникова” включительно — вполне законные названия для статей воображаемой йейтсовской энциклопедии».

Пересказывать своими словами содержание эссе Кружкова — будь то история «ахматовских» мозаик Бориса Анрепа в Лондоне или сюжет с мотивами из Йейтса у Гумилева — занятие бессмысленное и неблагодарное. Все одно что озвучивать в предисловии к детективу имя преступника. Читатель, не поленившийся пропустить книгу через себя, будет награжден сторицей — прочим остается лишь посочувст­вовать. Меня, однако, привлекает не только информативность книги, не только легкий и гибкий язык, которым она написана, — но некий подспудный сюжет, объединяющий ее и с книгой стихов «Гостья», и с «Ностальгией обелисков», и с прочими переводческими и эссеистическими трудами автора. Речь о попытке любопытствующего постичь — на примере сопоставляемых авторов — саму тайну поэтической материи. Дело не в вульгарной компаративистике, интересующейся, как правило, тем, как воплощается «концепт» по разные стороны «культурной границы». Сравнительное литературоведение занято дифференциацией типологических связей — в то время как для Кружкова важна их интеграция . И его поэзия именно что «одна великолепная цитата». Из неумолчного хора перекликающихся цитат-цикад он пытается вычленить набор общих закономерностей, едва ли не создать для него некое подобие нотной грамоты. Попытка обреченная — но дерзостью своей уже заслуживающая уважения. Тем более что результатом ее является приближение к едва ли не главной антропологической функции поэзии — обогащению человека новым знанием о собственной природе.

Итак, перед нами русский Йейтс. Точнее — наиболее полная и представительная на настоящий момент версия русского Йейтса. Добавлю маленькую ложечку дег­тя:

к сожалению, в облике Йейтса, раскрывающемся на страницах рецензируемой книги, лишь походя, по касательной упомянута важнейшая — оккультная — составляющая его духовной жизни. А она требует к себе более пристального внимания как минимум по двум причинам. Во-первых, без ее изучения попросту невозможно понять многие факты его биографии. Достаточно сказать, что в общей сложности Йейтс отдал изучению магических практик почти сорок лет жизни. Более того, он претендовал на роль проводника по теневой стороне реальности для близких ему людей. В конечном счете долгоиграющие отношения с Мод Гонн определялись не только степенью бескомпромиссности ее ирландского национализма, но и тем, что Мод искренне верила в то, что еще в юности заключила союз с демоном. Впоследствии именно Йейтс привел свою музу и возлюбленную в общество «Золотой Зари», где его именем, принятым при посвящении, было «Demon est Deus inversus» («Демон, являющийся зеркальным отражением Бога» — лат .). Так была заложена основа их мучительного «духовного брака», столь многое определившего в жизни поэта.