С некоторых пор — пора б признаться — Софье Аркадьевне страшно, невероятно страшно. Пересчитывая в который уж раз так называемые «трудовменяемые» месяцы (мягкий свет ночника, кажется, «зачищает» проводок ее мозга до последнего, дальше — нельзя, невозможно: дальше-то — полное оголение, взрыв!), она, кажется, кончиками пальцев нащупывает мыслеформу т и х о г о у ж а с а и, обхватив колени руками, начинает раскачиваться; с распущенной гривой — «предмет» зависти обладательниц трех у л о ж е н н ы х волосинок — Софья Аркадьевна похожа на, если б кто ту видел, постаревшую русалку. По «платиновой» седине ее мечутся, в такт наклонам туловища, зеленовато-сиреневые осколки спасительного «ночного» освещения — это сны маленькой кареты из чешского стекла: зеркальные отражения вмонтированных в нее крошечных лампочек дарят Софье Аркадьевне иллюзию гармонии, которую, она уверена, на земле уж точно не сыскать, а если даже и «да», то лишь — цитата — «в клиническом случае фанатичной веры да умалишения».
Нет-нет, у нее, конечно, на это духу-то не хватит, не-ет, — да и как сделать это , как всё грамотно р а с с ч и т а т ь? чтоб уж наверняка — и
б е з п р о б л е м?.. А ну как обманешься ? Покалечиться легче легкого —
и тут же тебя в утиль, в утиль, на раз-и: Софья Аркадьевна знает об этих местах , увы, не понаслышке — сама т у д а к француженке из первой своей школы сколько бегала! Той хоть и под девяносто было, и уж из ума почти выжила, а все одно — страшно: невозможный, до спазмов в горле, неизбывный великий страх — да что там страх: ужас — и вонь, вонь… от вони-то — никуда: запах лекарств накладывается на амбре выделений и, смешиваясь с хлоркой — вечной, неистребимой хлоркой, — уже преследует, настигает, душит, а потом вышвыривает тебя на воздух, где голова поначалу кружится — но то с непривычки, с непривычки…
Именно в минуты таких вот оглушений Софья Аркадьевна и начинала поминать Бога — лихом, лихом: почему д о п у с т и л, мол, не постарался , спустя рукава дел н а т в о р и л — а им расхлебывай теперь… Да и кто такой Бог, почему она о б я з а н а — кто обязал?! — любить, как пишут все эти кабинетные умники, «сакральную персонификацию Абсолюта»? Кто сказал, что Сущность, создавшая мир и миром тем управляющая (по мере сил, по мере сил… — поди с м а с с а м и-то управься, убить легче — вот и с л у ч а ю т с я «разрядки», барабанит пальцами по коленке Софья Аркадьевна, вот и тошнит-рвет шарик-то: жертвы и разрушения есть, жертвы и разрушения поражают воображение, жертвы и разрушения з а -
п л а н и р о в а н ы Самим, занесены Им в Список Дел Первостатейной — ой-ё!.. — Космической Важности, иначе планетке не выдюжить: все лишнее — к звездам, ba-bah! си-бемоль-ля-до-си, крестись не крестись — не спасешься), — Сущность непременно д о б р а я и — ухмыляться после тире, — мужеского пола ? Пол, впрочем, думает Софья Аркадьевна, в таких «весовых категориях» не работает. Он/а наверняка уж в состоянии соединить полярные начала: да, Софья Аркадьевна уверена, а как иначе?.. Кроме того, «андрогин» сей, возможно, не что иное, как обратная сторона «злой силы», — а ведь, если разобраться, нет никакой «злой силы»: «злая» она лишь в кривом зеркале людских представлений о мирке, которого (отождествленного лишь с социумом) н а с а м о м д е л е не существует, — матрица, матрица, как по нотам: ничего нового. («Нельзя же назвать ночь злой потому лишь, что та темна, и…» — мысли вслух, мысли вслух, обрывающиеся на полуслове: в последнее время она все чаще ловит себя на разговорчиках со стеной, глобусом или шахматной доской — не трогать, впрочем, не трогать зря фигурки, иначе опять до утра, а там и будильник, будь он неладен: сову-то не переделать, пристрелить только…) Итак, продолжает Софья Аркадьевна, раз зло есть изнанка добра, следовательно, Дьявол — или, если угодно, «персонификация темных сил» — обыкновенная изнанка Бога, и нечего огород городить: twix, идеальная пара, один плюс один, рекламная пауза… Л е г ч е, впрочем, от этого «открытия» не становится, и Софья Аркадьевна продолжает по инерции шевелить губами: но что, в самом деле, есть доброта в Его — трансцендентном, имманентном, каком там еще?.. — понимании?.. Так ли необходима она абстракции под названием в е ч н о с т ь? Да вот же они, хрестоматийные льдинки Кая , лейттема всего существования! И ее — тоже, увы…
«Верховная личность, атрибутированная тождеством сущности и существования… — очки, куда опять провалились очки? Софья Аркадьевна озирается, проводит рукой по прикроватной тумбочке и постели — да вот же, вот же, какая она рассеянная! — …высшим разумом, сверхъестественным могуществом и абсолютным совершенством»: словари, которые она отчаянно листает (бессонница), снова и снова монотонно уверяют в Его существовании; впрочем, она уже не спорит — а ну как правда есть эта самая точка сингулярности, в которой сходятся все времена и пространства!.. Все чаще, впрочем, Софья Аркадьевна от мыслей подобных съеживается, все больше в себе замыкается: да и кому расскажешь о том, что тебя действительно волнует? То-то и оно! Правда, потребность в такого рода словоизлияниях истончилась — скоро, глядишь, и совсем на нет сойдет (оно, решает Софья Аркадьевна, и к лучшему: «нет формулировки — нет проблемы»): все ее немногочисленные prijatel’nitsy — вот он, синоним бутафорского podrugi или, того хуже, devochki — заняты исключительно собой (на самом деле, она-то знает, свински погрязли в быте), а также приплодом собственных киндеров, радостно взваливших на бабок неполноценный дубль перезрелого «счастья материнства».
Итак, все просто, все очень просто — вполне даже пристойно: Софья Аркадьевна не знает ответа на самый главный — единственно важный — вопрос, не знает: да и откуда, господибодибожемой, ну и задал же ты задачку, ну и загнул! Gott ist die Liebe [1] , не забыть бы, Gott ist die Liebe, повторять, повторять как мантру — повторять вместо мантры, а также до и после: Gott ist die Liebe, Gott ist die Liebe, Gott ist die Liebe, черт дери!..
Софья Аркадьевна поднимается, подходит к окну и, отодвигая тяжелую пыльную штору, прижимается лбом к стеклу: однако дождь не заказан, стареющая героиня не смотрится романтично, и вообще — не смотрится , тромбофлебит, et cetera, тромбофлебит-т-т, пулеметная очередь кровяных сгустков — хреновая гемодинамика, сказал врачонок. Фибриноген, ставший фибрином ( о, сколько нам открытий чу 2 дных …). За-ку-пор-ка. Довольно распространенная причина внезапной смерти, чего уж там. Диагноз с кольцевой композицией болезненных узелков, припухлая красноватая кожа — «ах, эти дивные ножки»: когда-то, когда-то… не в коня корм, впрочем. Т-с-с! Не ровен час, услышит. А мы — мы гуманны. Мы не намерены нервировать героиню без нужды — по крайней мере в этом абзаце, хотя читатель, сдается нам, ждет уже поощрения — кусочка сахару в виде, скажем, мозговой косточки пишущего… Кто мы, он спрашивает как бы невзначай: давненько мы так не смеялись! Ну, если хочешь, называй нас ангелами, тыкаем мы ему. Ангелами Курского вокзала: да, мы, как и ты, э т о читали. По долгу, по долгу службы. Т а м, братец Кролик, тоже, знаешь ли… да ты, всё одно, не поймешь — тебе б с собой управиться!
В общем, Gott ist die Liebe, намотал на ус? И — легче, легче… А там и сама пойдет. Ktо-ktо, z¹izn’ tvoja! Pоdёrnet, pоdёrnet, da uhnettt! Т в о я, старче, истину глаголем! Жи-и-знь моя, иль ты присни-и-и-лась мне-э-э... — за окном гаденько так, на надрывчике, тянут, — в кошмарном сне-э-э…
Лбом к стеклу, лбом к стеклу-у-у, лбо-о-ом: жмись не жмись, а бумажки не материализуешь, бумажки есть энергия, «дать можно только богатому», bla-bla, что же делать, да что же ей делать здесь и сейчас, а? Полгода до трёхгрошовки — и сразу из школки вышвырнут, она знает, как пить дать (директрису проводили — и тут же Софье Аркадьевне на возраст намекнули, скорехонько: улыбнулась в ответ, обескуражила — «отл.»: не дождутся ). Гадюки, конечно, гадюки... С другой стороны, как ее, Софью Аркадьевну, не вышвырнуть, коли кругом в и н о в н а? Чаи в училкинской не гоняет, бесед «задушевных» не ведет, сплетничать с ранних лет не приучена, про «личную» — ни звука, никогда (смертный грех! а от нее ж д а л и), «общественные нагрузки» игнорирует, б е з ы н и ц и а т и в-
