5 О влечении к смерти как отличительной черте всех фашистских движений см. в эссе

У. Эко “Вечный фашизм”: “Культ героизма непосредственно связан с культом смерти. Не случайно девизом фалангистов было: Viva la muerte!” (Эко У. Пять эссе на темы этики. СПб., “Симпозиум”, 2002. стр.75).

6 Никитин В. Сиоран, или Горькие силлогизмы на вершинах отчаяния. — В кн.: “Сиоран. Искушение существованием”. М., “Республика”; “Палимпсест”, 2003, стр. 6.

7 Чоран Э. М. Мирча Элиаде. — В его кн.: “После конца истории”, стр. 334 — 335.

8 Это тем более вредно, что тут же было подхвачено. См., например: “И тут вопрос: а чем господа [Чоран, Элиаде] занимались в свободное от фашизма время? Каков их вклад в культуру, помимо статей „Почему я верю в победу Легионерского движения”? Что дает основания ставить их рядом с одним из крупнейших драматургов ХХ века?” (Смирнов И. “Забытый фашизм”. Театр абсурда в колоде одной масти. — Сайт “Радио Свобода” от 18 января 2008 года <http://www.svobodanews.ru/article/2008/01/18/20080118152233667.html>).

+ 10

А. П. К о з ы р е в. Соловьев и гностики. М., издатель Савин С. А., 2007, 544 стр.

“Мимо этой работы не сможет пройти ни один исследователь творчества имярека” — типовой рецензионный зачин в случае с монографией Алексея Козырева выглядит не комплиментарной гиперболой, но простой констатацией. Завидная исследовательская удача — найти неожиданный ракурс, некий поворот темы, позволяющий по-новому взглянуть на, казалось, всесторонне изученный предмет. Но высший пилотаж — когда человек пишет вроде бы об очевидном и вдруг оказывается первооткрывателем, ибо до него никто эту работу не проделал.

Именно так обстоит дело с гностическими элементами в творчестве Соловьева. Пишут об этом практически с момента зарождения “соловьевоведения”, вот уже чуть ли не сто лет, и, кажется, нет исследователя, который, хоть в придаточном предложении, не высказался бы по этому поводу. Давно не заглядывал в учебники по истории русской философии, но уверен, что мысль о Соловьеве-гностике проникла уже и туда. И вдруг оказывается, что специальных работ на эту тему практически нет, ревизия источников, по которым Соловьев знакомился с гностицизмом, не проведена, да и вообще не вполне ясно, что именно применительно к соловьевскому учению понимать под гностическими мотивами и каков их удельный вес в наследии философа.

Штриховкой этих белых пятен и занялся Козырев. К задачам своим он подошел со всем тщанием и с выполнением всех правил научного этикета1 — от частного к общему, от эмпирики к достаточно осторожным выводам. Изложению и анализу соловьевской космогонии предшествует реконструкция круга чтения философа по означенной проблеме — описание “источников и литературы о гностицизме, с которыми мог познакомиться В. Соловьев в библиотеке Британского музея, Московского университета и домашней библиотеке С. М. Соловьева-старшего”. Именно так: “мог познакомиться”.

Аккуратность в заключениях и обобщениях — вообще фирменная примета авторского стиля (“Герметический корпус как один из возможных источников учения о Логосе и всеединстве у Соловьева”). Рецензенту “Русского журнала” она отчего-то не приглянулась: “Козырев — честный и обстоятельный историк философии и архивист, но его иногда подводит какая-то филологическая боязнь источника… Ему подавай вернейшие свидетельства того, что порой ни в каких свидетельствах не нуждается. Козырев написал отдельную статью о Соловьеве и немецкой мистике, но до сих пор сомневается — что читал его герой из нее, а что нет: „Исследователям соловьевского творчества еще предстоит изучить, какие именно труды вышеуказанных авторов имелись в наличии и какие из них мог читать Соловьев в Санкт-Петербурге, в Публичной библиотеке, в пору его работы в Ученом комитете Министерства народного просвещения. Признаюсь, такой работы я пока не проделал…””2. Мне же эти заботливо расставленные по тексту вопросительные знаки и осторожно-предположительная интонация кажутся если не самыми ценными, то уж точно самыми располагающими чертами работы Козырева.

Собственно гностическим мотивам у Соловьева посвящены лишь первые двести с небольшим страниц книги. Впрочем, вторая ее часть, где помещены несколько подготовленных Козыревым статей и публикаций, полностью подтверждает впечатление от первой. Уж сколько написано о взаимоотношениях Соловьева и Розанова — а переписка их в полном объеме опубликована лишь в этой книге. Мало ли писали об Анне Шмидт, нижегородской журналистке и самозваной

претендентке на роль соловьевской Софии, — но материал о ней обобщен только Козыревым (в книге публикуются и все дошедшие до нас фрагменты писем Шмидт к Соловьеву). Редкий и счастливый дар — умение различить в общеизвестном научную проблему и увидеть поле для дополнительных разысканий.

В. Г. С у к а ч. Василий Васильевич Розанов. Биографический очерк. Библиография: 1886 — 2007. М., “Прогресс-Плеяда”, 2008, 224 стр., с ил.

За последние несколько лет появилось два полноценных жизнеописания Розанова, исполненных А. Николюкиным и В. Фатеевым, — и это не считая совсем уж дилетантских упражнений, вроде книги Н. Болдырева “Семя Озириса, или Василий Розанов как последний ветхозаветный пророк”. Кажется, куда уж благополучнее — но Розанову повезло с обилием биографий больше, чем с биографами. Книга Фатеева, при всем немалом объеме вводимой в оборот информации, лишена справочного аппарата и весьма небрежна в фактическом отношении. Работа Николюкина добротнее, но дает лишь внешний контур жизни и творчества героя, первое приближение к нему.

В общем, по всему выходило, что надо ждать книги Виктора Сукача — главного знатока Розанова, еще лет пятнадцать назад печатавшего в журнале “Москва” подробнейшую биохронику, тогда доведенную, впрочем, лишь до первых розановских выступлений в печати. Теперь такая книга наконец вышла. Правда, по сравнению с той давней биохроникой она сильно потеряла в дотошности — это действительно “всего лишь” очерк, эскиз (80 страниц небольшого формата), — зато приобрела законченность и концептуальность. Все извивы розановского пути обозначены, зачастую прописаны и нюансы, к тому же и архивного материала привлечено немало. В. Сукач делает для Розанова ту же работу, что сделал, скажем, О. Лекманов для Мандельштама, давая минималистичную, но надежную основу для будущих штудий и предоставляя грядущим биографам вышивать свои узоры по готовой канве. Особенно подробно охарактеризованы взгляды Розанова на русскую литературу — неудивительно, если учесть, что нынешняя книжка выросла из статьи в 5-м томе биографического словаря “Русские писатели. 1800 — 1917”. На чей-то вкус (да, пожалуй, и на мой тоже) может показаться, что слишком много внимания уделено “дотворческому” периоду жизни героя и его ранней публицистике, — но на то воля автора, полагающего, вопреки распространенному подходу, эти десятилетия определяющими для всего дальнейшего.

Значительная часть книги отведена под библиографию: отдельные издания самого Розанова плюс литература о нем. При всех достоинствах этого раздела, полагаю, он только выиграл бы, будь ему предпослано хоть какое-то предисловие,

поясняющее принципы отбора. В нынешнем же виде он вызывает благодарность пополам с недоумением. Если с розановскими текстами все, в общем-то, понятно, да и прижизненная литература о Розанове отражена весьма полно, то чем ближе к нашему времени, тем загадочнее выглядит перечень. Достаточно сказать, что в нем отсутствуют все три указанные выше розановские жизнеописания (Николюкина, Фатеева и Болдырева), не зафиксированы посвященный Розанову костромской журнал “Энтелехия” и костромской же содержательный сборник “Незавершенная энтелехийность” — и этим список необъяснимых пробелов не исчерпывается. По сути, перед нами только материалы к библиографии — опять же эскиз, набросок, дорисовывать который предстоит будущим исследователям. Чем, надеюсь, они и займутся — с неизменным чувством благодарности к первопроходцу.