С тем и уехал гость нежданный, хотя вести, которые привез он, не были для Тимофея открытием. Он их прежде чуял, старый лис. Он их чуял и даже намекал хозяину, что нынче не ельцинские времена, а иные. Феликс его не понял или не хотел понять. И вот он — знак. Дождались.
Проводив гостя, Тимофей недолго постоял у ворот, подумал и, ухмыльнувшись, пошел к дому, громко позвав:
— Илюша, ты где?!
Илья сидел в библиотечной комнате, у компьютера, и отозвался сразу:
— Я здесь!
— Срочное дело, Илюша.
Библиотечная комната была невеликой. Сюда перевезли из города лишь часть книг.
— У нас Пушкин есть? Должен быть. “Сказка о золотой рыбке”.
Илья не понимал дядюшку, но тот настаивал:
— Ищи, должен быть Пушкин. “Золотая рыбка”…
И объяснил озадаченному племяннику, когда нужный том был найден, тяжелый, в красном переплете, из собрания сочинений:
— Будешь мне сказку читать, вслух. Старый что малый. Сказки просит душа. Читай, читай…
Илья ничего не понял, но, дядюшке не переча, открыл, начал читать, иногда поглядывая на Тимофея. Тот внимательно слушал, от первых строк:
Жил старик со своею старухой
У самого синего моря;
Они жили в ветхой землянке
Ровно тридцать лет и три года.
Старик ловил неводом рыбу,
Старуха пряла свою пряжу.
И до последних:
Глядь: опять перед ним землянка;
На пороге сидит его старуха,
А пред нею разбитое корыто.
— Хороший какой конец, — дослушав и подумав, похвалил Тимофей. — Счастливый конец. Как нынче говорят, хеппи-энд, сказка. — Он повторил, запомнив: — На пороге сидит его старуха, а перед нею разбитое корыто.
— Какой же это — счастливый? — засмеялся Илья.
— Очень счастливый, Илюша. За это надо выпить обязательно. Принеси-ка, объясню.
И уже с бокалом в руках, после добрых двух глотков пахучего и крепкого пития, откинувшись в кресле, Тимофей объяснил глупому, молодому племяннику:
— Где старуха сидит? Как там написано?
— У разбитого корыта.
— У своей землянки она сидит, дурачок, на пороге дома родного.
А могла бы так загреметь… Рыбка-то не простая, друг мой, а золотая. Могла бы эту старушку так законопатить… А она ей и землянку оставила, и старика-кормильца. Все живые, здоровые… Одним словом, как в сказке.
Тимофей, отхлебнув из бокала добрую толику, попросил:
— Прочитай-ка еще раз. Все сначала.
Дядюшкиной блажи не поняв, Илья снова начал читать, теперь уже медленнее, вдумчивей, для себя. Тимофей слушал внимательно, потом
остановил племянника:
— Стоп. Перечитай последнее, медленнее. С выражением, — пошутил он. — Как в школе учили.
Не хочу быть вольною царицей,
Хочу быть владычицей морскою,
Чтобы жить мне в Окияне-море,
Чтобы служила мне рыбка золотая
И была б у меня на посылках.
— Очень, очень похоже, — похвалил Тимофей, подливая себе в бокал. — Очень похоже.
От выпитого Тимофей не хмелел, даже, напротив, прояснивалось многое. И хотелось получить подтверждение нынешним мыслям своим.
— Ты можешь себе представить, Илюша, — спросил он, — что такое пять ли, десять миллиардов долларов? Вот для тебя, например, для неглупого молодого парня? Обычно прикидывают, мечтают: мол, будут деньги — куплю дом, машину, поеду туда да сюда. А ты как себе представляешь десять миллиардов? Что с ними делать? Как жить?
— Никак не представляю, — честно ответил Илья. — Поменьше бы… Что-нибудь придумал. А это уж слишком большие деньги. Их потратить трудно, даже нельзя. С ума сойдешь с такими деньгами.
— Да, — согласился Тимофей. — Это вполне возможно. Ум за разум может зайти.
— Как у старухи, — сказал Илья. — Она ведь с дворянством и с царством своим ничего не успела сделать. Как-нибудь распорядиться, насладиться этим в конце концов. Лишь пряник печатный отпробовала да заморские вина. Она все спешила да спешила. Ну, стала бы она владычицей морскою, с золотой рыбкой на посылках? Какой прок? Ведь захотелось бы еще чего-нибудь? Золотую рыбку, например, поджарить и съесть.
Тимофей усмехнулся:
— Вполне возможно. Я и сам для себя прикидываю: чего бы я захотел, как распорядился пятью ли, десятью миллиардами долларов. Или фантазии у нас нет? Еще не привыкли. Ну, отделил бы какую-то часть дочери, внукам, чтобы они спокойно жили. А дальше? Себе? Нам, честно говоря, и этот дом, — обвел он глазами стены, — уже ни к чему. Можно и поменьше. Как-то будет уютней, привычней. Нет, мой милый, нет у нас размаха. Советские мы еще люди. Надо бы Геленьку пригласить. Она бы наверняка что-нибудь придумала. Хотя она, — заступился он за жену, — конечно же, не эта старуха. Просто у нее есть фантазия. По-серьезному она переживает за Катю и внуков. Забота о них. А в остальном — лишь завлекательная
игра. Ничего ей не надо, кроме всех нас, — сказал он убежденно. —
Остальное лишь милая игра от скуки и от возраста тоже. Но фантазия есть. Как сейчас, например, с зеркалами. И она смогла бы повеселиться, людей повеселить. Но ей мы таких вопросов задавать не будем, — твердо сказал он племяннику, разговор завершая, хотя — конечно же! — хотелось ему — именно сейчас! — поговорить, обсудить, пусть даже с племянником, который ничего не поймет ни про арктический шельф, ни про политические амбиции Феликса… Не поймет, но хоть выслушает. Это уже легче. Потому что, кажется, пришла пора принимать решение. То ли спрыгнуть с “поезда”, который пошел в направлении опасном. Но тогда очень серьезный
багаж в этом “поезде” придется оставить и начинать новую жизнь лишь
с генеральской пенсией. А ведь возраст — серьезный. В таком возрасте
тяжко начинать с “побегушек”. Да и возьмут ли? Ножки не те. Тут большой
вопрос.
С другой стороны, Феликс — не зеленый юноша, не фантазер. Голова у него трезвая, очень умная, многое видит наперед. И опыт немалый.
С бухты-барахты он ничего не решает. Значит — и это точно! — есть у него серьезная поддержка и в стране, и на Западе. И капитал серьезный. Даже по меркам мировым. Вполне возможно, что это уже не просто “поезд Феликса”, а “бронепоезд”. Спрыгнешь — никто не заметит. Лишь кости поломаешь, а он — попер вперед и вперед, к полной и окончательной победе. Потому наверху и забеспокоились. И может быть, поздновато. А может, и нет.
Так что думать было о чем. И, как всегда, нужно было решать самому. Хотя бы вот это, нынешнее. Когда и как доложить Феликсу о сегодняшнем визите, о “золотой рыбке”? Сказка Пушкина. Как там: “Сказка — ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок”. Хороший намек. Откровенный. Неволей задумаешься.
Илья, конечно же, о дядюшкиных делах не ведал, но понимал, что Пушкин и сказка его неспроста нужны были Тимофею. Речь о делах и заботах сегодняшних. Недаром про миллиарды шла речь, про доллары, о которых в пушкинские времена, слава богу, не слыхали еще.
И в который раз из недавнего вспомнилось: больница, сосед, который тоже о пушкинских стихах говорил: “Пора, мой друг, пора… Покоя сердце просит”. Тот читал наизусть, верил, мечтал всего лишь о костерке на берегу, о тихой жизни, которая наступит вот-вот, а потом умер на ходу, доказав правоту поэта: “Предполагаем жить, и глядь — как раз умрем”. Что-то страшное почудилось ему. Он глядел на дядюшку, тот был немолод: усталость в глазах, в лице. Но все равно еще жить да жить. Но что-то чудится, грезится нехорошее. “Предполагаем жить…”
Стараясь отогнать тяжкое наваждение, Илья начал говорить:
