Владимир Корнилов. Запах духов. (Давняя история). Стихи. Публикация Ларисы Беспаловой. — “Дружба народов”, 2004, № 1.
Здесь публикуется поэма 1958 года и стихи 2000 — 2001 годов. Посмертные корниловские подборки оставляют светлое ощущение: его неухода . Даже — сугубо публикаторски: они выходят и выходят, одна интереснее другой. Голос, звук, суровая и беззащитная музыка звучат, как звучали. “Есть у поэтов надежное средство: / Хочется что-нибудь вынуть из сердца…”
Майя Кучерская. Чтение для впавших в уныние. Современный патерик. — “Знамя”, 2004, № 1.
Рассказы, притчи, легенды о батюшках.
Целомудренно, элегантно, смешно, любовно.
Есть и на грани фола.
Прямо. Не знаю. Что. Сказать.
Надо посоветоваться.
Уж очень понравились.
Светлана Львова. Но ничего не поделаешь — хочется быть наядой. — “Дружба народов”, 2004, № 1.
Снился мне город — один на Земле, землею не покоренный.
Город друзей мне привиделся — город, каких не бывает.
Правила там любовь, а больше никто не правил.
Она была. И ничего не было выше нее.
Она жила в каждом мгновенье, в любом человечьем поступке.
Она смотрела из взглядов и говорила из слов.
(“Из Уитмена”)
Е. Пономарев. Россия, растворенная в вечности. Жанр житийной биографии в литературе русской эмиграции. — “Вопросы литературы”, 2004, № 1 (январь — февраль).
Тут, по мнению автора, все было замешено на мироощущении и идеологии вольных и невольных изгнанников. “Эмиграция должна явить всему миру остатки канувшей в лету Великой России. Неустанно напоминать о ее духовной мощи. Служить посредником между „сопричтенными” и живущими, находясь на границе миров. Так получает новую жизнь целый ряд мифологем серебряного века. Все они накладываются на новую идеологическую структуру, формулирующую новую „миссию русской эмиграции”: она состоит в том, чтобы зафиксировать, хоть как-то сохранить уходящую русскую культуру. Эта миссия (проекция интеллигентского „служения”) в ее бытовом, психологическом, творческом и сакральном аспектах приводит к рождению особого жанра эмигрантской литературы — биографии.
Часто этот жанр сравнивают с серией “ЖЗЛ”, появившейся в Советском Союзе, однако это сравнение кажется поверхностным. Биографии, созданные в эмиграции, имеют иную идеологическую основу и идеологическую направленность. Для советского автора „замечательные люди” „живее всех живых”, эмигрант даже о себе пишет как о мертвом”.
Точно замечено о сопряжении эмигрантских житий с “осовремениванием религиозной проблематики”, о том, что каждая новая биография короче предыдущей, так как идеи уже были высказаны, остается лишь иллюстративный материал и т. д. Эмигранты, Борис Зайцев в частности, и сами писали о том, как — в тамошних житийных книгах — деятели русской культуры выходят из истории и становятся персонажами мифа. И “погибшая Россия приобретает черты небесного воинства”. Все так: мученические венцы, “последние могикане”, что же мы потеряли… Но как же хороши иные из них, и как много они, действительно, дали сюда: и “Державин” Ходасевича, и книги Берберовой, и беллетризованные жития святых Б. Зайцева и Шмелева. И хотя позднее, в пятидесятые, традицию житийной биографии, как замечает Пономарев, некоторые авторы продолжают как бы по инерции, выходит все равно здорово. Корней Чуковский в письме к Зайцеву назвал его книгу “Чехов” (1954) поэтической и “осиянной”.
Несмотря на то что иконостасы и пантеоны (эмигрантский и советский) типологически во многом родственны, останутся просто талантливые и неталантливые книги, верно ведь?
Вано Сирадегян. Две новеллы. С армянского. Перевод Тиграна Акопяна. Предисловие Анаит Баяндур. — “Дружба народов”, 2004, № 1.
Великолепный рассказчик, таинственный и в своем роде одиозный писатель, политик-оппозиционер, неизвестно где находящийся ныне, Вано, как считают любящие его прозу критики, — “наш армянский Шолом-Алейхем”. Здесь два рассказа: “Анжик” (1983) и “Жаль ребенка” (2000 — 2001).
“Надо просто довольствоваться чувством, что сегодня пьешь тот же кофе, что и пятнадцать лет назад. Не исключено, что это давно уже не тот кофе, возможно, что вкус уже другой, но память вкуса подсказывает: вкус тот же. Не исключено также, что, если когда-либо будет потеряно и чувство вкуса, память вкуса не позволит догадаться об этом. Возможно, что, когда приблизится смерть, привычка жить не позволит догадаться и об этом. <…> Нет никого, кто явился бы из небытия на свет Божий по своей воле, и, значит, жизнь не может быть наказанием, потому что нельзя наказать невинного. Никто не рождается по своей воле, значит, не для того дарована ему жизнь, чтобы потом он с ужасом чувствовал свой уход. По большому счету, жизнь не может оплачиваться коварством. Уход в иной мир должен быть неосознаваем, как не бывает осознанным рождение. Обратное было бы нелогичным.
Ты не можешь чувствовать конец своего бытия, потому что невозможно почувствовать последний миг перед уходом. Поймать и прочувствовать этот последний миг не дано никому, ибо невозможно осознать и миг предпоследний. И так — до бесконечности, потому что никто до конца и не будет верить в неотвратимость последнего момента. „Не должен верить”, — пробормотал Одинокий”.
Он очень густой и звучный, язык этого повествователя: и в философском этюде, из которого я цитировал, и в маленькой истории любви (“Анжик”). Вот бы кто-нибудь помог “Дружбе народов” издать — сборником — армянскую прозу, печатающуюся на страницах журнала последние годы. Она необыкновенно удачна.
Корней Чуковский — Николай Чуковский. “Мы очень разные литераторы…” Переписка 1921 — 1963. Вступительная заметка, подготовка текста и примечания Е. Н. Никитина. — “Знамя”, 2004, № 1.
Переписка с сыном. 33 из 238 писем.
Открывается классическими письмами (чуковедам они известны, публиковались) о “вступлении в жизнь”, об ответственности перед собой, “об опасности заплесневения души”.
Как ни относиться к литературной и человеческой судьбе Н. Чуковского, внимательный читатель, любящий историю отечественной словесности, должен быть ему весьма признателен. Я даже не отличную книжку “Водители фрегатов” и переводы из Стивенсона да Сетона-Томпсона имею в виду. Например, он вызвал к жизни (независимо от того, достигли ли они цели) такие пронзительные, глубокие, горячие размышления своего знаменитого отца. Когда-то они были только фактом их личной жизни, а теперь стали еще и значительным фактом литературы.
Кстати, когда мне говорят, какой разный Корней Иванович в письмах к дочери (см. рецензию на их переписку, изданную в прошлом году “Новым литературным обозрением” — “Новый мир”, 2004, № 2) и к сыну, — искренне не понимаю, чему тут удивляться. Да, они (писатели Николай и Лидия Чуковские, старшие дети Корнея Ивановича) абсолютно полярны между собой по всему, но для него в главном — равны. Дети. Они, думаю, скорее всего, не осознавали, какими усилиями он изыскивал и направлял свою родительскую мудрость, общаясь с ними. И уж тем более говоря с одним о другой и наоборот.
Евгений Шкловский. Рассказы. — “Дружба народов”, 2004, № 1.
“Мать, белобрысый и Илларион” и “Сироты”.
О неуловимом и несознаваемом, о любви и смирении. Замечательная, на мой вкус, проза.
Е. Щеглова. О, не тоскуйте мне о нем. Современный писатель в зеркале самооценки. — “Вопросы литературы”, 2004, № 1 (январь — февраль).
В разнообразной литературе о литераторах содержатся главным образом жалобы. Бедные (в прямом смысле, как они считают) и растерянные писатели пишут о себе, бедных и растерянных. Есть известные примеры. Автор полагает, что оснований для всхлипов и рыданий в литературе о соли земли русской не так уж и много. “Ибо свобода, как известно, есть немалое бремя, и не каждому она по душе. За свободой стоит не уютная соборность (советская, конечно. — П. К. ), а одиночество. <…> К тому же вожделенный интеллигенцией демократизм, за который немало людей заплатили жизнью, бывал и бывает поверхностным. Тогда расплачиваться за него жизнью не надо. Тогда он может обернуться и внутренней пустотой, и скудостью мысли, и какой-нибудь эксцентричностью. И не избавиться от довольно неприятной мысли, что частенько замешены эти прорвавшиеся на печатные страницы писательские страдания на начале в значительной степени конформистском”.
