— Все хорошо, — сказал я громко маме. — Все хорошо! Давайте попьем чаю!

Вскоре мы сидели на кухне, пили чай с медом. Ложечку меда, оказывается, маме можно съесть, пост позволяет.

За окном сыпавшийся с утра лиловый дождь вдруг сменил цвет — это уже валил снег. Белый-белый снег. Даже в доме посветлело. И жить можно было дальше, не меняя замков. Их замену мать восприняла бы как крушение своей новой веры.

В Совете ветеранов честные люди... если вдруг она там обронила... А уж в церкви... и помыслить нельзя ни о чем плохом...

8

Так и живем — в тайном ожидании, не использует ли кто копии ключей.

Будем надеяться, что нет. Люди в церкви добрые и честные. А если кто-то в Совете ветеранов нашел и забросил в церковь — тоже хочется верить, что не использовал находку во зло. Воспитание старых людей все-таки было хорошим. Этот кто-то отнес не для того, чтобы мы успокоились и оставили старые замки, а потом бы к нам явился без нас нехороший человек. Отнес для того, чтобы мать думала — именно в храме ключи и пролежали.

А вот если мама на улице их выронила... но вряд ли кто с улицы понесет в церковь. Это если только Елизавета Васильевна, чтобы мама меньше волновалась. Что, дескать, с самого начала там, там лежали. Подруга у мамы — славный человек. Да и молодых племянников у нее нет, кто мог бы позариться...

Так что живем без страха.

С надеждой.

С открытыми для кого-то дверями.

Кублановский Юрий Михайлович родился в Рыбинске в 1947 году. Окончил искусствоведческое отделение истфака МГУ. С 1982 по 1989 год находился в политической эмиграции в Западной Европе. Поэт, эссеист, критик и публицист. Живет в Переделкине.

*    *

 *

Говорил тебе “не гони волну” —

новый сленг повсюду входил в привычку

в ту, теперь глубокую старину.

…И оставили мы тебя одну

на погосте у чертиков на куличках.

Зимы с лабиринтами звездных троп.

Очажки-скопленья успенских свечек.

Твой лиловый в черных оборках гроб.

Твой окаменевший холодный лоб

и на нем лежащий бумажный венчик.

С замираньем сердца, хотя не трус,

я сейчас к нему приложился в храме.

Ничего не бойся, а я боюсь.

И зову тебя, как Антон Мисюсь,

по тропе катавший ее на раме.

Было время, видели вместе сны

и паломничали в конце весны

по усадьбам ближнего Подмосковья.

А твои глаза до сих пор ясны,

как свои закрою в зенит зимовья.

Вот дышу и чувствую, что не то,

что бывало, в воздухе разлито.

И хотя душа остается в теле,

не по возрасту уже тяпнуть сто

и начать базланить о беспределе.

…Как ты много помнила наизусть.

На погосте свежая глина пусть

замерзает — твердый гарант разлуки.

Ты ушла, а я не могу, сдаюсь,

умываю и поднимаю руки.

15.XII.2003.

*    *

 *

Смолоду самородки,

делали мы под мухой

за вечер две-три ходки

дальних за бормотухой.

И вавилоны тары

хотелось поджечь в морозы

на улицах Карла, Клары

или такой же Розы.

Минули годы, годы.

В моду вошли обноски.

Стали пасти народы

новые отморозки.

Кладбищ бескрайних дали —

там получают льготу

те, кто всю жизнь вставали

затемно на работу

и досыпали в тряских

выстуженных вагонах,

голосовые связки

оных не из луженых.

Мы отдохнем, я знаю,

никто меня не оспорит.

Вот и перечитаю

понову “Крошку Доррит”.

Запрусь я на все запоры,

никому не открою.

Мысленно разговоры

стану вести с тобою.

Прежний мой дух мятежный

уж не огнеопасен.

Если решишь, что снежный

я человек, согласен.

Сны

Зимою — впадиной каждой, полостью

пренебрегавшие до сих пор

льды заполняют едва ль не полностью

речные русла, объем озер.

Лишь луч, нащупавший прорубь черную

там, где излуки в снегах изгиб,

работу видит локомоторную

мускулатуры придонных рыб.

Россия! Прежде военнопленною

тебя считал я и как умел

всю убеленную, прикровенную

до горловых тебя спазм жалел.

И ныне тоже, как листья палые

иль щука снулая блеск блесны,

я вижу изредка запоздалые

неразличимые те же сны.

Портрет

Так и нету внятного ответа,

что такое стынь тоски вселенской.

И откуда вдруг источник света

в дальнем устье улицы губернской?

Это жизнь с ее подушным правом.

Это на год сделался взрослее

“Мальчик в красном” с воинским уставом

в костромской картинной галерее.

Объясняют нам на не богатом

языке, что уж не в первый раз мы

стали вдруг побочным результатом

выброса сверхраскаленной плазмы.

Если так — откуда сила духа

у совсем мальчишки офицера?

А еще: надежда — повитуха

и многоглаголанья, и веры?

И хотя, что вырастет безбожник,

каменщик ли вольный, может статься,

неизвестный крепостной художник

так и не решился догадаться,

мрак светлей — от вьюжного убранства,

от фосфоресцирующих терний,

от необозримого пространства

сопредельных с нашею губерний.

6.I.2004.

*    *

 *

…Когда их отнесло к фарватеру

за бакен с блёсткою межою,

погиб мой однокашник с батею

под шедшей в темноте баржою.

Ну вот тебе и порыбачили —

о утонувших, не отпетых

под мухой земляки судачили

тогда у волжских парапетов.

…Припоминая духовитую

с послевоенной юшкой миску,

жизнь склеенную и разбитую,

хотел бы я теперь в открытую

подать за их помин записку.

Но как их звали? Поздно спрашивать,

тех, кто их помнил, — не осталось,

а сам забыл. И сам — за старшего.

И небо к ночи разметалось.

Без заглавных и запятых

был у меня корешок писатель

сторожил топил

прочных гнезд не вил

и ворочал кипами в самиздате

а как пару выкурит сигарет

начинает гордиться спьяну

мол согласен тоже вернуть билет

горний — вдогон ивану

нам казалось минимум на сто лет

хватит здешней засвинцевелой дряни

интересно выдюжим или нет

балансируя кое-как на грани?

сам себе тогда указав на дверь