Составитель Андрей Василевский.

“Вопросы литературы”, “Дружба народов”, “Знамя”

Белла Ахмадулина. Посвящения. — “Знамя”, 2004, № 1 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

Очень красиво смотрятся строчки, набранные полужирным старославянским. Очень.

В посвящениях Юрию Росту и Андрею Вознесенскому — немного об институте премий (“…Премий, прений / вдали пребудем” и “Что — слова? Что — докучность премий?..”)

Действительно, что? Ведь по сути — ничего. Суета, докучность.

И все-таки традиционная “справка об авторе”, занимающая своим петитом чуть более половины страницы (35 строк), я думаю, достойна специальной премии. Или книги рекордов. Нет, серьезно: неужели кто-то опасается забвения заслуг Б. А. перед словесностью? Думаю, в этой части болезнь Альцгеймера (о ней в “Знамени” художественно пишет Леонид Зорин, см. рецензию в № 4 “Нового мира” за этот год) нам, читателям, никак не грозит.

Овик Вардумян. “ Истинная литература та, у которой один адресат — и это я, только я”. Беседы с Грантом Матевосяном. С армянского. Перевод Ирины Маркарян. — “Дружба народов”, 2004, № 1 <http://magazines.russ.ru/druzhba>.

Беседы не предназначались для печати. Публикатор много разговаривал со своим любимым писателем, очевидно без всякого диктофона, и потом, дома, старался скрупулезно восстановить речь Г. М. на бумаге. Работал так же, как и Лидия Чуковская по отношению к Анне Ахматовой. Как давний читатель прозы и почти всех интервью значительнейшего современного прозаика, свидетельствую: реконструкция удалась и, возможно, будет частью творческого наследия Матевосяна, которого не стало в прошлом году.

В этих беседах говорят о многом, но главным образом о мастерстве:

“ 28.09.99.

— Что для вас слово?

— Я его не приемлю. Слово в тексте выступает как спаситель. Я всегда избегал этого. Текст сам по себе должен быть сильным, а не так, чтобы одно слово спасало весь текст. Все слова должны быть одинаково сильными. Спасительной силой слова чаще других пользовался Маари. Посреди плохонького текста вдруг, глядишь, появляется слово, которое одно спасает целую страницу. Вот так, на одном слове или фразе, держатся тексты, которым несть числа. Истинные же, большие художники не знают слова, оно для них незначимо. В тексте Ованеса Туманяна слово незначимо, все слова настолько точны, что ни одно неотделимо от других. Кажется, перед тобой проплывает вереница абсолютно серых слов, которые рождают большую яркую картину. Сами по себе тусклые, лишенные значения слова образуют текст, полный смысла. Не знаю, какой из меня писатель, но читатель я хороший и всегда прекрасно разбирался в литературе. И всегда был приверженцем культуры не слова, а текста, культуры целого. Я всегда „гасил” слова, выбрасывал из текста.

В „Гикоре” (рассказ классика. — П. К. ) Туманяна нет слов, „Гикор” сам целиком — одно слово. В этом плане могу сослаться на бесспорный авторитет. Араму Ильичу Хачатуряну, который, кроме прочего, был музыковед от Бога, задали вопрос, относящийся к истории создания балета „Гаянэ”. Речь о „Танце с саблями”. Хореограф балета нашел, что балету чего-то недостает, и предложил Араму Ильичу дописать сценку. И он сочинил знаменитый „Танец с саблями”, а к концу жизни не раз каялся: „Зачем только я его написал. Он мне весь балет испортил…” Это то же слово. Небольшой „текст”, а вот выпятился и сместил центр балета на себя…”

Сергей Гандлевский. Два стихотворения. — “Знамя”, 2004, № 1 <http://magazines.russ.ru/znamia>.

........................................................

Знать по памяти вдох твоего вожделенья и выдох

И иметь при себе, когда кликнут с вещами на выход,

При условье, что память приравнена к личным вещам.

(“Мою старую молодость, старость мою молодую…”)

Александр Зорин. Нестандартная фигура. Борис Крячко в письмах и воспоминаниях. — “Дружба народов”, 2004, № 1.

Как-то очень хорошо и значительно, что прижизненная сердечность и дружба двух писателей продолжилась в посмертной, увы, судьбе одного из них. Крячко — первоклассный, недооцененный прозаик; мне странно, что его большой книги до сих пор не издано, что лучи внимания лишь только скользят по его неординарной, мастеровитой фигуре. Зорин продлевает Бориса Юлиановича. Кстати, напечатанное в “Дружбе народов” немного короче и написанного, и корпуса имеющихся в архиве писем.

“Есть еще выражение — „и смех и горе”. Спасительная амбивалентность душевного состояния. Потому что безграничное веселье так же губительно для души, как и безысходное несчастье. Такая душа не находит спасения свыше, и Бог жалеет ее, посылая саморегулирующее свойство. До времени, конечно. Душа, как и тело, стареет, и ее ресурсы, не питаемые духом, конечны. Колеблющаяся душа, стареющая Психея, ищущая психбольницу.

Борис Крячко — русский писатель, и свидетельствует он о русской душе. „И живут люди от одной драмы до другой. А они разные, эти драмы, и в каждой что-нибудь забавное: фарс, ирония, шутка тонкая, порой даже до буффонад дело доходит, потому что смешное с печальным так в нашем быту повязаны, как жизнь со смертью”…”

Ильф до Ильфа и Петрова. Вступительная статья и публикация А. И. Ильф. — “Вопросы литературы”, 2004, № 1 (январь — февраль) <http://magazines.russ.ru/voplit>.

“До” — это 1923 — 1927 годы, когда по приезде из Одессы Ильф начал работать в московских газетах и юмористических изданиях. Ильф еще не знал, что его призвание — сатира, он ищет свой стиль и “свой интерес”, “поначалу берется за героические, драматические и даже мелодраматические темы”. Весьма вероятно, что некоторые его прозаические этюды — это пародии на “Одесские рассказы” Бабеля, а иногда ранняя ильфовская стилистика весьма “отдает Зощенкой”. Ильф захвачен темой кинематографа, массовой культуры вообще — и так далее. “Он словно делал наброски для будущего большого полотна, и отдельные мелочи из его запасов пригодились в совместной работе с Петровым”.

Приводятся рассказы и фельетоны главным образом из газеты “Гудок”.

“<…> Миша Безбрежный встал и выложил свою простую, как собачья нога, речь:

— Кто первый боец на скотобойне?

Мы все любили Мишу мозгами, кровью и сердцем. Он был профессор своего дела. Когда Миша вынимал из футляра свой голубой нож, бык мог пожалеть, что не написал духовного завещания раньше.

Ибо Миша не какой-нибудь лентяй, который ранит бедную тварь так долго, что она за это время свободно может посчитать, сколько раз ей пихали горячее клеймо в бок и почем был пуд сена в девятнадцатом году на Старом базаре.

Нет!

С Мишей расчет был короткий.

Пар вылетал из быка прежде, чем он успевал крикнуть „до свиданья”” (из рассказа “Антон Половина-на-половину”).

Г. Кнабе. Вторая память Мнемозины. — “Вопросы литературы”, 2004, № 1 (январь — февраль).

Небольшой научный труд главного научного сотрудника РГГУ, автора многих книг по истории, культуре и языку античности посвящен, коротко говоря, отношениям между памятью и забвением. “Историческая жизнь — всегда агон, постоянное — ежеминутное и вечное — напряжение в борьбе между памятью как сознательным усилием, структурным инстинктом сохранения и — преображением, обновлением, естественно предполагающим забвение исходного содержания, забвение как энтропию”.

“Мнемозина (историческая память. — П. К. ), как все живое, преображается и меняет облик. Ей тоже захотелось идти в ногу со временем: избавиться от опеки дотошных историков, сбросить с себя иго философской серьезности и академической ответственности и вызывать из бесконечной галереи прошлого после сколь угодно длительного — или сколь угодно краткого — перерыва любые образы, вдруг показавшиеся им подходящими. В них все явственней вплетены тона и краски „второй памяти”, где так много лишенного логики и внутренней необходимости, несерьезного и необязательного, а потому — игры, иронии и произвола, так много навеянного моментом. Но момент — это всегда момент времени, всегда история — та, в частности, в которой нам приходится жить, схваченная и переживаемая здесь и сейчас”.