Две вещи заворожили сознание Уэльбека — открытия в области квантовой физики, которые, по его убеждению, требуют не только нового языка и новой логики, но и новой онтологии, — и распадение естественных связей между людьми в современном социуме. У него эти идеи в конечном счете сливаются в одну — парадоксальным образом и пессимистическую, и оптимистическую одновременно — идею мира элементарных частиц .

Главное, что вынес Уэльбек из квантовой теории, — это безоговорочный аргумент в пользу атеизма. (Судить не берусь, потому как ничего в этом деле не смыслю, однако физики, выступавшие в передаче Гордона, два года кряду твердили совершенно обратное: будто эта версия прямо-таки требует фигуры Генерального Наблюдателя, и время от времени осторожно роняли слово “Бог”.) Второе по важности умозаключение, которое Уэльбек вынес из этой же области: современная физика, дескать, не признает “реальности” — она “не является научным понятием”. Отсюда вытекает то ли утопический, то ли антиутопический финал “Элементарных частиц”, когда человечество, благодаря открытию молекулярного генетика Мишеля, добровольно сходит со сцены, уступая место принципиально новой генерации не подверженных возрастным изменениям и бессмертных клонов, лишенных возможности страдать, поскольку ни одна человеческая страсть им неведома, зато благодаря неизмеримо большему числу клеток, отвечающих за соответствующие раздражители, открыта бесконечная способность к плотскому наслаждению.

Последний фактор имеет для Уэльбека решающее значение. Эротический фон “Расширения пространства борьбы”, граничащие с порнографией (если не прямо порнографические) пассажи “Частиц” — это, так сказать, служебный материал для иллюстрации второй уэльбековской генеральной идеи — идеи разобщенности и как бы уже онтологического одиночества. В его мировидении последней точкой возможного соприкосновения между человеческими существами остаются эрогенные зоны.

Уэльбек не просто претендует на роль философа. Он действительно предлагает достаточно ясно сформулированную философскую систему — может быть, не слишком глубокую, но в целом довольно последовательную. Собственно, вся его философия сводится к социальной идее мироустройства как гигантского гипермаркета, где индивидуумы выступают жертвами информационного потока, ориентирующего на бесконечное развитие потенции потребления. Бытие как таковое выступает лишь реализацией этой потенции. Причем товарное потребление — лишь самая низшая форма. “Расширение пространства борьбы” (то есть практически дарвиновской борьбы за выживание) означает вовлечение в состязание за более высокое место в социальной иерархии, вычисляемое теперь не только по параметрам успешной карьеры (больше денег и больше свободного времени), но и по показателям интенсивности половых связей с максимально возможным числом партнеров. И если успех в первом случае предполагает хоть какие-то гарантии стабильности, то во втором неизбежное старение даже самой удачливой особи, которой от природы досталась особая привлекательность, всегда приводит к краху. (Потому, по мнению Уэльбека, современный западный мир так панически боится старости и смерти — как окончательной потери способности потреблять.)

Уэльбек позиционирует себя как “коммуниста, но не марксиста”. При его отношении к миру как “системе, имеющей два измерения: эротическую привлекательность и деньги”, левые взгляды неизбежны. Но главный источник его вдохновения, видимо, другой — это идеология New Age, по степени эклектичности способная поспорить с самим постмодерном.

Симптоматично, что, подавая New Age под разными соусами и в разных контекстах, упоминая прямо и косвенно, называя по имени и пряча под флером туманных намеков, Уэльбек не чурается ни сочувственных оценок (“это ответ на тяжкие страдания, которые испытывают люди в результате распада общества... потенциал New Age неизмеримо больше, чем мы можем себе представить” — “Письмо Лакису Прогуидису”), ни откровенно злой сатиры, как, например, это сделано в “Элементарных частицах” при описании лагеря отдыха “Край перемен”. (И негативная картинка, честно говоря, выглядит куда убедительней позитива.)

В России нью-эйджем интересуются мало — и напрасно. Поскольку эта идеология во многом определяет лицо современного мира, и не только в социо-психологическом аспекте, но даже, как ни странно, в сфере глобальной политики. Собственно говоря, современная версия феминизма — это следствие экспансии идеологем NA, равно как нивелирование элементов иерархических систем и в известном смысле размывание так называемой “иудео-христианской модели мира”.

Уэльбек, несмотря на свои язвительные инвективы, во многом выступает если не прямым рупором нью-эйджевской доктрины, то может служить образцом подобного рода мышления — в несколько пессимистичном изводе, правда, но это уж, видимо, просто свойство его натуры. Во всяком случае, принцип наслаждения, который он ставит во главу угла для бытия человека современного западного мира, — это краеугольный камень всей философии NA, от Лакана до школы американского психоанализа. Тут он идет даже на прямые инсинуации, утверждая, например, что все, “кто заслуживает имени философов”, знали, что “в противоположность наслаждению желание по самой своей сути есть источник страдания, злобы и беды”, и учили, что выход “состоит в погашении желания посредством организации незамедлительного удовлетворения”. Примечательно, что, самостоятельно указывая тупик, куда неизбежно приводит этот принцип всякую уверовавшую в него человеческую особь, Уэльбек упорно не желает ни искать, ни даже допустить альтернативные формы организации бытия. Поэтому ему и не остается ничего, кроме как отправлять персонажей в сумасшедшие дома или прямо в могилы либо уж предлагать совсем радикальный вариант уничтожения несовершенного человечества, коль оно неспособно к бесконечному наслаждению.

Еще более удивительно, что основную порцию ответственности за нынешнее состояние мира (и, следовательно, основной заряд негативного пафоса) Уэльбек адресует непосредственным предшественникам NA (во всяком случае, тем, кто — к добру или к худу — подготовил для него почву), то есть движению хиппи. Вот уж кого он действительно ненавидит! Сексуальная революция — вот, оказывается, корень всех бед современного общества. Как истинный невротик, Уэльбек, переживший тяжелую детскую травму, даже ставит ей (революции) в вину распадение буржуазной семьи, которую готов провозгласить чуть не последним островком гуманизма. То есть, если любовь невозможна, пусть будет хоть взаимовыгодный контракт, лишь бы не одиночество.

Уэльбек прозревает (задним числом) под цветастыми прикидами адептов свободы, мира и любви злобный оскал маньяков-садистов: “Битников, хиппи и серийных убийц сближает то, что все они абсолютные анархисты, они проповедуют безоглядное утверждение прав личности в противоположность социальным нормам, всему тому лицемерию, к которому, по их мнению, и сводятся мораль, чувство, справедливость и сострадание. В этом смысле Чарльз Мэнсон вовсе не чудовищное извращение духовного опыта хиппи, но логическое завершение его”.

Но хотя убийцу-сатаниста в “Элементарных частицах” Уэльбек назначает сыном одного из идеологов движения хиппи, в других эпизодах он противоречит себе (только вот осознанно ли?). Когда добропорядочный буржуа Брюно обретает наконец-то близкую женщину, с которой не только может наслаждаться плотски, но к которой испытывает любовь (!), счастье длится недолго — всего через несколько месяцев она становится прикованным к коляске инвалидом, и именно его нежелание брать на себя бремя совместной жизни с парализованной толкает ее на самоубийство. Зато бросившая когда-то детей и кочевавшая по коммунам Жанин-Джейн, умирающая в старости от рака, окружена заботливыми друзьями — старыми хиппи и молодыми растаманами. Кто же попирает чувства и сострадание?

Тексты Уэльбека оставляют странное впечатление. С одной стороны, он говорит как будто справедливые вещи — про гнусный мир, про разъединенность людей. Улавливает порой на удивление пронзительные ноты — какого-то почти космически холодного отчаяния, так что пробирает почти до костей. И в то же время — словно нарочно не хочет замечать очевидного, ощущать теплоту и кровь реальности, существующие столь же объективно, как тот холод и тлен, которые так его заворожили.