— Быть полезен вам, вы хотите сказать.

— Как вам угодно.

— Я могу сказать почти утвердительно.

— Хорошо. Мы выйдем отсюда. Оружие с вами?

— Я думаю, в Мехико было бы сумасбродно выходить без оружия.

— Со мной пистолет; я отошлю мою карету, мы воротимся домой пешком и будем разговаривать дорогой. Вы согласны, любезный полковник?

— Конечно, генерал, тем более что, если вы пожелаете увидать этого негодяя, мне будет очень легко проводить вас, не привлекая внимания, в лачугу, занимаемую им.

Дон Себастьян пристально взглянул на своего сообщника.

— Вы говорите мне не все, полковник? — сказал он.

— Действительно, генерал! Только вы, вероятно, понимаете, какие причины в эту минуту не позволяют мне говорить.

— Пойдемте же!

Он завернулся в плащ и вместе с полковником вышел из ложи.

Лакей ждал под перистилем его приказания, чтобы велеть подавать карету.

— Возвратитесь в отель, — сказал генерал, — ночь хороша, я хочу прогуляться пешком.

Лакей удалился.

— Пойдемте, полковник, — продолжал дон Себастьян.

Оба вышли из театра.

Ночь была ясная, тихая, звездная, глубокая тишина господствовала на пустынных улицах — словом, это была одна из тех восхитительных мексиканских ночей, столь наполненных ароматами цветущих растений, одна из тех ночей, которые располагают душу к сладостной мечтательности.

Генерал и полковник, старательно закутавшись в плащи, шли рядом посреди улицы, боясь засады, и опытным взором осматривая углубления дверей и темные углы поперечных улиц.

Когда они отошли от театра настолько, чтобы не опасаться нескромных глаз и ушей, дон Себастьян наконец прервал молчание.

— Теперь, сеньор дон Хайме, поговорим откровенно — хотите?

— Я сам этого желаю, — поклонившись, отвечал полковник.

— Скажите мне прежде всего, — продолжал дон Себастьян, — кто этот человек, которым, по вашим словам, я могу так хорошо воспользоваться?

— Ничего не может быть легче: этот человек негодяй самого худшего разряда, как я уже имел честь вам говорить, его прошлое довольно темно — вот все, что я мог узнать: этот человек, который, кажется, не принадлежит ни к какой стране, но побывал во всех и говорит на всех языках довольно легко, находился в Сан-Франциско, когда граф де Пребуа-Крансе набирал шайку разбойников, с которыми намеревался расчленить нашу прекрасную страну; этот план — будет сказано между нами — удался бы, если бы не ваше искусство, не ваше мужество.

— Оставим это, любезный полковник! — с живостью перебил его дон Себастьян. — Я исполнил в этом обстоятельстве мой долг так, как всегда буду исполнять его, когда дело будет идти о делах моего отечества.

Полковник поклонился.

— Негодяй, о котором мы говорим, — сказал он, — не мог пропустить такого великолепного случая: он завербовался в отряд графа; я думаю, что он умирал с голода в Сан-Франциско и по некоторым причинам, ему одному известным, рад был оставить этот город… Но, может быть, я докучаю вам этими подробностями?

— Напротив, любезный полковник, я желаю ближе узнать этого негодяя, чтобы рассудить, можно ли положиться на его уверения.

— Приехав в Гваймас, он почти тотчас же сделался тайным агентом несчастного полковника Флореса, так подло убитого французами, как вам известно.

— Увы! — сказал дон Себастьян с сардонической улыбкой.

— Сеньор Паво также использовал его несколько раз. — продолжал дон Хайме. — К несчастью для нашего негодяя, дон Валентин, друг графа, открыл, неизвестно каким образом, все его проделки и потребовал его изгнания из отряда, вследствие ссоры с одним из французских офицеров.

— Я, кажется, слышал в то время об этом деле; этот негодяй, кажется, был известен под прозвищем Царагате?

— Точно так, генерал! Взбесившись на то, что с ним случилось, и приписывая вину в этом дону Валентину, он дал клятву убить его, как только представится случай.

— И что же?

— Кажется, несмотря на его добрую волю и его сильное желание освободиться от своего врага, этот случай еще не представился, потому что он еще не убит.

— Это так; но вы как встретились с этим негодяем, полковник?

— Вы знаете, генерал, — отвечал тот нерешительно, — что я принужден для интересов нашего дела видеть довольно дурное общество. Этот негодяй сам пришел ко мне; я его расспросил и, зная ваше отношение к этому французу, я хотел сообщить вам об этом приобретении. Если я сделал что-то не так, — простите меня, и перестанем говорить об этом.

— Напротив, полковник, — с живостью вскричал дон Себастьян, — я не только не должен ничего вам прощать, но еще должен вас благодарить, потому что известие, сообщенное вами, явилось, как нельзя кстати. Впрочем, судите сами, я буду откровенен с вами, тем более что, кроме высокого уважения, которое я имею к вашему характеру, дело идет в эту минуту о наших общих интересах.

— Вы меня пугаете!

— Вы испугаетесь еще более, когда узнаете, что этот Валентин, этот француз, этот демон, неизвестно какими способами узнал о наших планах; мало того, начиная с меня, ему известны все наши сообщники.

— Боже! — вскричал полковник, вздрогнув от удивления, и побледнел от страха. — Но, если так, мы погибли!

— Признаюсь, что наша возможность на успех очень уменьшилась.

— Извините, если я буду расспрашивать вас, генерал, — продолжал полковник с волнением, — но в подобных обстоятельствах…

— Расспрашивайте, расспрашивайте, любезный полковник, не стесняйтесь!

— Положительно ли уверены вы в этом?

— Судите сами: за час до открытия театра, сам дон Валентин… вы слышите, не правда ли? Сам он приезжал со своими друзьями, без сомнения, разбойниками, находящимися у него на жалованье, в мой отель, где все мне открыл. Что вы скажете на это?

— Я скажу, что, если этот человек не умрет, то мы погибли безвозвратно.

— Это также мое мнение, — холодно сказал дон Себастьян.

— Как же, несмотря на это ужасное известие, вы решились показаться в театре?

Дон Себастьян улыбнулся и презрительно пожал плечами.

— Разве я должен был выказать посторонним, терзавшее меня беспокойство? Поверьте, полковник, только одна смелость может нас спасти; не забудьте, что дело идет о нашей голове.

— Постараюсь не забыть.

— Что касается этого человека, Царагате, я не должен и не хочу его видеть; действуйте с ним, как сами решите. Вы понимаете, что я не должен знать, как вы с ним условитесь, чтоб я мог доказать, в случае надобности, что я ничего об этом не знал; притом, вам известно, я не люблю крайних мер: вид подобного злодея был бы мне противен, тем более что я не терплю крови. Увы, — прибавил он со вздохом, — я был принужден проливать слишком много крови в продолжение моей жизни.

— Когда так, я право не знаю… — прошептал полковник.

— Я испытываю к вам полное доверие: вы человек умный, я уполномочиваю вас на все; все, что вы сделаете, будет хорошо. Вы меня понимаете, не правда ли?

— Да-да, — пробормотал полковник с угрюмым видом, — я слишком хорошо понимаю вас… Я вижу…

— Что вы видите? — перебил дон Себастьян. — Что если нам удастся, вы будете генералом и сонорским губернатором — перспектива довольно хорошая, как мне кажется, и стоит того, чтоб рискнуть чем-нибудь…

— Бесполезно было напоминать ваше обещание, вы знаете, что я вам предан.

— Конечно, я это знаю. Я оставляю вас. Более продолжительный разговор при лунном сиянии мог бы возбудить подозрения. Спокойной ночи! Приходите завтра завтракать со мною.

— Непременно буду, генерал! Спокойной ночи, целую руки вашего превосходительства.

Дон Себастьян надвинул шляпу на глаза, закутался в плащ и удалился большими шагами по направлению к улице Такуба, где находился его отель.

Оставшись один, полковник начал серьезно размышлять: данное ему поручение было чрезвычайно важно, потому что он, как нельзя лучше, уловил оттенок намеков генерала, и надо было действовать решительно, не компрометируя начальника, и действовать, как можно скорее, из опасения, что, если промедлить или если план не удастся, быть самому арестованным и расстрелянным через двадцать четыре часа, потому что мексиканцы, по примеру своих прежних повелителей-испанцев, не шутят, когда дело идет о политических возмущениях, и решительно пресекают зло в самом начале.