Натиск был ужасен, схватка отчаянная в продолжение четырех или пяти минут, страшная тишина наступила в смешанной толпе сражавшихся с ожесточением друг против друга.

Они дрались грудь в грудь и закалывали друг друга без всякой пощады, отбросив уже огнестрельное оружие и предпочитая действовать саблями и штыками.

Наконец войска президента начали отходить. Инсургенты воспользовались этим, чтобы удвоить свои усилия, уже сверхъестественные, и добрались до отеля.

Ворота были выбиты в одну минуту и все, как попало, устремились на двор. Они были спасены! Потому что, наконец, достигли убежища, где надеялись защищаться.

Но произошло нечто ужасное: галерея, занимавшая глубину двора, и лестница были целиком заняты солдатами; как только появились инсургенты, ружья поднялись, огненный ураган налетел на них, как ветер смерти, и тотчас груда трупов усыпала двор.

Оставшиеся в живых инсургенты, испуганные этим внезапным нападением, которого они вовсе не ожидали, быстро отступили назад, инстинктивно отыскивая выход. Творилось что-то ужасное; битва приняла гигантские размеры. Отгоняемые во двор преследовавшими их солдатами, отбрасываемые назад теми, кто в них стрелял, а теперь колол штыками, несчастные, обезумев от ужаса, не думали даже о том, чтобы защищаться, а бросались на колени перед своими палачами и, складывая трепещущие руки, умоляли о сострадании нападающих, которые, опьянев от крови, одержимые той ужасной страстью к убийству, которая на поле битвы овладевает самыми холодными людьми, убивали их, как быков на бойне, и, вонзая в них с хохотом свои сабли и штыки, испытывали странное наслаждение, видя, как жертвы их изгибались с жалобными криками в последних конвульсиях.

Дон Себастьян Герреро не был ранен, его как будто защищали какие-то чары посреди этой сцены убийств; он защищался, как лев, против нескольких солдат, которые напрасно старались проткнуть его штыками; прислонившись к колонне, он вертел саблей вокруг головы и, очевидно, искал смерти, но и желал продать жизнь, как можно дороже.

Вдруг Валентин проложил себе путь сквозь толпу сражавшихся, за ним следовали Черный Лось, Весельчак и Курумилла, стараясь отвести удары, беспрестанно наносимые Валентину солдатами, которых он расталкивал направо и налево, чтобы добраться до генерала.

— Ах! — вскричал тот, приметив его. — Вот и ты, наконец!

И дон Себастьян замахнулся на охотника своей шпагой; Весельчак отвел саблю; Валентин продолжал продвигаться.

— Прочь! — приказал он солдатам, окружившим генерала. — Этот человек принадлежит мне!

Солдаты, хотя они не знали охотника, оробев от тона, которым были произнесены эти слова, и узнав в нем одного из тех избранных людей, которые всегда умеют повелевать, почтительно расступились, не возражая. Охотник бросил им свой кошелек.

— Ты смеешь нападать на льва! — закричал дон Себастьян, заскрежетав зубами. — Хотя он загнан собаками, но он может еще отомстить за свою смерть!

— Вы не умрете, — холодно отвечал охотник, — бросьте эту шпагу, она бесполезна вам.

— Ха-ха-ха! Я не умру! — с хохотом бешенства выкрикнул дон Себастьян. — Почему же это так?

— Потому что смерть была бы для вас благодеянием, — резко отвечал охотник, — а вы должны быть наказаны.

— О!.. — простонал дон Себастьян.

И, ослепленный яростью, он бросился на охотника.

Тот, не отступая ни на шаг, только сделал движение рукой — петля опустилась на плечи дона Себастьяна, и он с гневным криком упал на землю.

Курумилла набросил на него аркан.

Напрасно дон Себастьян старался еще защищаться; после бесполезного сопротивления он остался неподвижен и был принужден, если не признать себя побежденным, то предоставить себя на волю победителя.

По знаку Валентина его обезоружили, потом связали таким образом, что он не мог сделать ни малейшего движения.

Резня кончилась, восстание было утоплено в крови. Несколько инсургентов, оставшихся в живых, были взяты в плен, но победители в первую минуту восторга многих перерубили, только энергичное вмешательство офицеров могло положить конец этой слишком поспешной расправе.

В эту минуту раздались веселые восклицания, и президент республики въехал на двор отеля во главе многочисленной свиты, сиявшей блестящими мундирами.

— А-а! — сказал он, бросив презрительный взгляд на дона Себастьяна, распростертого на ступенях лестницы. — Так этот человек намеревался изменить постановления своей страны?

Дон Себастьян не удостоил его ответом, но устремил на президента взгляд, исполненный такой неумолимой ненависти, что тот не мог выдержать этого взгляда и был принужден отвернуться.

— Этот человек сдался? — спросил президент одного из своих офицеров.

— Нет, трус! — отвечал генерал, сжав зубы. — Нет, я не хочу сдаваться палачам.

— Отведите этого человека в тюрьму вместе с другими пленными, — продолжал президент, — надо сделать пример; только наблюдайте, чтобы их не оскорбил народ.

— Да, — прошептал дон Себастьян, — все та же система.

— Те несчастные, которые были завлечены и сознались в своем преступлении, будут помилованы. Урок, который они получили, был довольно жесток и я убежден, что он принесет им пользу.

— Милосердие после резни тоже в обычае у мексиканских президентов, — сказал опять дон Себастьян.

Президент ничего ему не отвечал и выехал из отеля.

Через несколько минут пленников отвели в тюрьму, несмотря на попытки толпы, убить их дорогой.

На другой же день был учрежден военный суд, который начал судить пленников, захваченных с оружием в руке.

Дон Себастьян Герреро одним из первых был приведен в суд; он не хотел защищаться и во время прений сохранял мрачное безмолвие; его единогласно приговорили к расстрелу, а состояние его определили конфисковать.

По произнесении этого приговора, дон Себастьян был отведен в капеллу, где должен был оставаться три дня до казни.

По испанскому обычаю, сохранившемуся во всех колониях принадлежащих этому государству, осужденных на смерть отводят в капеллу, в которой устроен алтарь, а стены обиты черным сукном, усыпанным серебряными блестками; возле кровати осужденного ставят гроб, в который после казни должно быть положено его тело; два священника сменяют один другого; но один постоянно остается в капелле; они поочередно служат обедни и увещевают осужденного раскаяться в своих преступлениях, и умоляют о божественном милосердии. Этот обычай, доведенный до крайности, вполне согласуется с испанским нравом, он имеет целью обратить осужденного к благочестивым мыслям и редко не достигает желаемых последствий.

Итак, дона Себастьяна отвели в капеллу; два францисканца ордена, самого уважаемого в Мехико, вошли туда вместе с ним.

Первые часы, которые он провел там, были ужасны; эта гордая душа, эта могучая натура возмутилась против несчастья и не хотела примириться со своим поражением; мрачный и безмолвный, нахмурив брови и прижав кулаки к груди, дон Себастьян, как дикий зверь, забился в угол и, припоминая всю свою жизнь, видел с трепетом ужаса целый ряд окровавленных жертв, принесенных в жертву его честолюбию.

Потом он припоминал свои первые годы, когда он жил в Пальмаре, в великолепной асиенде своего отца; жизнь его протекала спокойно и тихо, без огорчений и без желаний, среди преданных слуг.

Мало-помалу настоящее изгладилось из его мыслей, угрюмые черты его смягчились и две слезы, может быть, первые, пролитые этим железным человеком, медленно потекли по его впалым щекам.

Францисканцы спокойно следили за переменами в подвижных чертах осужденного; они понимали, что начинается их обязанность утешителей; они тихо подошли к дону Себастьяну и заплакали вместе с ним; тогда этот человек, которого ничто не могло укротить, почувствовал в душе страшную тоску; облако, закрывавшее его глаза, растаяло, как зимний снег при первых лучах солнца, и он упал в объятия, открывшиеся, чтобы принять его, закричав с выражением отчаянного горя, которое невозможно передать: