— Имеете вы прибавить еще что-нибудь? — спросил дон Себастьян, небрежно следуя глазами за синеватым дымом своей сигары, поднимавшимся спиралью к потолку.
— Ничего; но берегитесь, сеньор, я также дал клятву; по тому, что я вам сказал, вы поняли, до какой степени я знаю ваши тайны, отказывайтесь или соглашайтесь, но решите что-нибудь, потому что сегодня в последний раз мы встречаемся лицом к лицу при подобных условиях. Партия, которую мы играем, ужасна, и должна кончиться смертью одного из нас. Я буду к вам беспощаден, точно так же, как и вы, без сомнения, будете беспощадны ко мне; подумайте серьезно, прежде чем решитесь сказать да или нет, я даю вам полчаса на размышление.
Дон Себастьян захохотал нервным и отрывистым смехом.
— Ей-богу, кабальеро, — вскричал он с движением презрения. — Я вас слушаю с чрезвычайным удивлением; вы располагаете моей волей с легкостью, ни с чем не сравнимой! Я не знаю, кто дает вам право действовать таким образом, но ненависть, как бы ни была она сильна, не может иметь этого преимущества. Я полагаю, вы считаете себя гораздо могущественнее, чем вы есть на самом деле, притом, что ни случилось бы, запомните хорошенько вот что: я не отступлю ни на один дюйм перед вами; принять ваши шутовские и смешные условия значило бы покрыть себя позором и погубить себя навсегда; помните это: если бы вы были гений зла в человеческом обличье, я тем не менее настойчиво продолжал бы идти по тому пути, который я начертал себе и по которому буду идти, пренебрегая всеми опасностями; как ни ужасны были бы препятствия, которые вы воздвигнете на моем пути, я их уничтожу или храбро паду, погребенный под развалинами моих неудавшихся планов. Итак, знайте наперед, дон Валентин, что я презираю ваши угрозы и что они не могут меня остановить; а вы, дон Марсьяль — если уж вас зовут так — знайте, что я женюсь на донне Аните, какие усилия ни придумали бы вы, чтобы не допустить этого, потому что я так хочу и потому, что ни один человек на свете никогда не пытался сопротивляться моей воле, не будучи тотчас же неумолимо разбит мной; а теперь, сеньоры, мы сказали все друг другу — ведь мы сказали все, не правда ли? Невозможно более сомневаться насчет наших взаимных намерений! Позвольте мне проститься с вами, я желаю ехать в театр, уже очень поздно.
Он позвонил, вошел слуга.
— Вели заложить карету, — приказал ему дон Себастьян.
— Итак, — сказал Валентин, вставая, — между нами война насмерть?
— Пусть так, война насмерть.
— Мы увидимся еще один раз, генерал, — отвечал охотник, — накануне вашей смерти.
— Принимаю это свидание и без ропота склоняюсь перед вами, если вы будете так могущественны, что достигнете этого результата, но, поверьте мне, я еще не дошел до этого.
— Вы гораздо ближе к вашему падению, нежели предполагаете, может быть.
— Может статься. Но прекратим этот разговор: дальнейшие рассуждения были бы бесполезны.
Посвети! — сказал он слуге, который в эту минуту входил в гостиную.
Три друга встали, обменялись с генералом безмолвными поклонами; он проводил их до двери гостиной, и они пошли за слугой, который нес перед ними свечу.
Две кареты ждали внизу. Валентин со своими друзьями сел в одну, генерал поместился в другую, и они слышали, как он твердым голосом приказал ехать в театр Санта-Анна.
Этот театр был выстроен в 1844 году испанским архитектором Гидалго; это здание не имеет ничего замечательного снаружи ни по фасаду, ни по положению; но внутри удобен, изящен и даже грациозен, все сделано с мастерством и изысканностью.
После наружного перистиля идет двор со стеклянным куполом, потом широкие лестницы с низкими перилами, обширные и высокие коридоры, двойной ряд галерей на двор и просторное фойе для гуляющих.
Зала хорошо построена, хорошо украшена и просторна; она имеет три ряда лож с нижней галереей, заменяющей бенуар, и с верхней галереей над третьим ярусом лож для народа.
В партере — это стоит заметить — у каждого есть свое кресло и каждый проходит на свое место по проходам, устроенным посреди и вокруг залы. В ложах может поместиться по десяти человек, они отделены одна от другой тонкими и легкими колоннами и невысокой перегородкой; к каждой ложе примыкает будуар, куда уходят во время антракта; нет балюстрад, которые в парижских театрах закрывают наряды дам, края лож невысоки и позволяют видеть зрительниц и любоваться их великолепными нарядами.
Когда дон Себастьян вошел в свою ложу, находившуюся в первом ярусе, почти напротив сцены, зала представляла вид поистине волшебный.
Особенное представление собрало огромное число зрителей; великолепные наряды дам были усыпаны бриллиантами, сверкавшими от потоков света, которым они были залиты.
Дон Себастьян, на минуту наклонившись вперед, чтобы обменяться поклонами со своими многочисленными знакомыми и дать заметить свое присутствие, удалился в глубину ложи, раскрыл бинокль и начал лорнировать с равнодушным видом.
Но если под силой твердой воли лицо его было холодно, спокойно и бесстрастно, страшная буря бушевала в его сердце. Сцена, за несколько минут перед тем происходившая в его отеле, наполнила его беспокойством и мрачным предчувствием; он понимал, что противники его должны были считать себя сильными, если осмелились вызывать его на бой лично и смело явиться даже в его дом. Напрасно ломал он себе голову, чтобы придумать средство освободиться от этих ожесточенных врагов; каждую минуту положение его становилось все более критическим и, если не нанести удар смелый и отчаянный, он считал себя погибшим безвозвратно.
В президентской ложе сидел сам президент со своими адъютантами; дону Себастьяну показалось несколько раз, будто президент смотрел на него со странным выражением, наклоняясь к особам, сидящим возле него, обменивался с ними несколькими словами и указывал на него. Может быть, этого не было в действительности, а только совесть дона Себастьяна внушала ему подозрения, бывшие далеко от мыслей тех, которых в эту минуту он имел столько причин остерегаться; но, действительны они были или нет, а эти подозрения терзали сердце дона Себастьяна и доказывали ему необходимость кончить все разом во что бы то ни стало.
Между тем представление шло своим порядком; занавес опустился для последнего антракта. Дон Себастьян, терзаемый беспокойством и убежденный, что он оставался в театре довольно времени для того, чтобы дать заметить свое присутствие, намеревался уехать, когда дверь ложи отворилась, и вошел полковник Лупо.
— А, это вы, полковник! — сказал дон Себастьян, протягивая ему руку и улыбаясь с принужденным видом. — Добро пожаловать! Я не надеялся иметь удовольствие видеть вас и хотел уже уехать.
— Не буду останавливать вас, генерал, я скажу вам только несколько слов.
— О наших делах?
— Они идут, как нельзя лучше.
— Подозрения нет?
— Ни малейшей тени.
Генерал вздохнул как человек, с груди которого сняли душившую его тяжесть.
— Могу я быть вам полезен в чем-нибудь? — спросил он рассеянно.
— Теперь меня привел сюда только ваш интерес.
— Как это?
— Сегодня ко мне подошел леперо, негодяй самого худшего разряда, который, по его словам, хочет отомстить какому-то французу, которого вы знаете, и который желает отдать себя под ваше покровительство в случае, если его кинжал очутится в теле его врага.
— Гм! Гм! Это дело серьезное, — сказал дон Себастьян, неприметно вздрогнув, — я не знаю до какой степени я могу отважиться быть порукой за такого негодяя.
— Он уверяет, будто вы знаете его давно и что, устраивая свои дела, он устроит и ваши.
— Вы знаете, что я не сторонник ударов кинжалом, убийство всегда вредит политику.
— Это правда; но вы не можете принимать на себя ответственность за преступления всякого негодяя.
— Этот «достойный» человек сказал вам свое имя, любезный полковник?
— Да, но, кажется, лучше произнести его на чистом воздухе, чем в том месте, где мы теперь находимся.
— Еще одно слово: ловко ли вы допрашивали его, и действительно ли он имеет намерение быть нам полезным?
