Есть такие виды животных, которые при расчленении на две части способны регенерировать недостающую половину, так что вырастают две полные особи. Таковы русские, носители сплина. Если от них отделить потенциальных врагов, они воюют с самими собой, восстанавливая целостность своего бытия, тождественного войне; если от Татьяны отделить Онегина, она породит его из своего собственного существа — во плоти, как мужчина, он ей и не нужен; если от Онегина отделить Татьяну, он все равно будет жить любовью к ней, а если это долго продолжаться не сможет, то он умрет (“Я знаю: век уж мой измерен”); если разделить героя и автора, герой станет автором самого себя, автор станет своим собственным героем, что есть одно и то же и что и составляет суть всей русской классики; если разделить писателя и читателя (“реципиента”), то писатель сам станет своим собственным читателем (“полифонический роман”), а читатель и без писателя исполнит все, что требуется от героя сплина, исполнит как по нотам кровавый роман своей истории, в котором уничтожение другого будет сопряжено с самоуничтожением, а самоуничтожение — с уничтожением другого…

г. Новозыбков (Брянская область).

Новиков Феликс Аронович — архитектор, доктор архитектуры. Родился в 1927 году. В 1950 году окончил Московский архитектурный институт (МАРХИ). Автор московского Дворца пионеров, станции метро “Краснопресненская”, архитектурных комплексов г. Зеленограда, посольства СССР в Мавритании; народный архитектор СССР, лауреат ряда государственных премий. Автор книг “Формула архитектуры” (1984), “Зодчие и зодчество” (Нью-Йорк, 2002; М., 2003). В 60 — 80-е годы неоднократно выступал в “Новом мире” со статьями по проблемам архитектуры. С 1993 года живет в США.

Архитектура стала предметом заинтересованного общественного внимания, средства информации отводят ей столько времени и места, сколько проектам и суждениям о них не доставалось никогда прежде, каждая уважающая себя газета имеет собственного агента в профессиональном цехе, лица архитекторов мелькают на экранах ТВ, кипят страсти по случаю сноса строений, новые сооружения поносятся критикой и венчаются множеством премий. Все это, конечно, хорошо — и делу и зодчим полезно.

Прошло четырнадцать лет постсоветской архитектурной истории. Решительно меняется облик Москвы и других городов. Столь же решительно сносится советское архитектурное наследие. По счастью, минули те времена, когда все сферы искусства, и архитектура в том числе, направлялись партийными установками. Можно с уверенностью сказать, что никто по ним не скучает. И все же в 2005-м российские зодчие отметили 50-летие Постановления ЦК КПСС и Совмина СССР “Об устранении излишеств в проектировании и строительстве”. Есть что отмечать и есть что вспомнить. Пожалуй, это единственный директивный документ советских времен, касающийся культуры, в содержании которого было позитивное начало. Ведь он не только определил судьбы советского зодчества на целых тридцать пять лет вперед, не только вернул его в русло мирового архитектурного процесса, но и направил на решение острейших социальных проблем. В том времени были и удачи, и досадные ошибки, в нем остался след творческих усилий многих талантливых мастеров. Как отнестись сегодня к этому наследию? Как соотносится с советским прошлым нынешняя российская архитектура? Каково ее место в современном профессиональном мире?

Чтобы ответить на эти вопросы, полезно оглянуться на полвека назад, припомнить кое-что, случившееся еще раньше, взглянуть и на то, что сегодня творится в России и за океаном.

Round trip архитектуры

В 1948 году, когда я был студентом 4-го курса МАРХИ, партийное постановление решительно осудило оперу Вано Мурадели “Великая дружба”. Речь шла о формализме в музыке. Живо откликнувшись, архитекторы нашли формализм и в ее застывшей версии. И тогда восьмидесятилетний Иван Владиславович Жолтовский был “назначен” архитектурным формалистом. В ЦДА состоялась жаркая дискуссия, длившаяся четыре вечера, и я собственными ушами слышал суждения старших коллег о зарубежном зодчестве.

— Современный капитализм не создал в архитектуре почти никаких ценностей, которые могли бы стоять рядом с достижениями других исторических формаций. Капитализму архитектура оказалась не по плечу.

— Наша советская архитектура шагнула далеко вперед против мировой архитектуры, которая до сих пор пребывает на позициях конструктивизма.

— Конструктивизм привел к отрицанию искусства и подмене его техникой. Для архитектурного формализма характерна какофония форм, бессмысленное нагромождение геометрических объемов. После постановления правительства о проектировании Дворца Советов был нанесен удар этим кривляниям и конструктивизму.

И так далее в том же духе.

Здесь надобно заметить, что Жолтовский, обвиненный в “отвлеченном эстетстве” и утверждении незыблемости “вечного закона прекрасного”, был в ту пору художественным руководителем МАРХИ, и педагоги — наши кумиры — защищали своего кумира Ивана Владиславовича, которого они меж собой называли “папой”. Но тут выступил известный архитектор Андрей Буров. Заявив себя принципиальным противником школы Жолтовского, он сказал: “Представьте себе, что мы в результате раскопок нашли мумию императора Адриана (а он был великим архитектором) и с помощью биологии, химии оживили его. Что же, мы сразу дали бы ему кафедру в архитектурном институте?” Жолтовский был смещен. Его место занял А. В. Щусев.

А спустя пару лет, когда Жолтовский удостоился Сталинской премии за свой дом на Б. Калужской (сейчас Ленинский проспект), в ответ на вопрос корреспондента о его отношении к архитектуре Запада прославленный зодчий сказал: “Нам нечему у них учиться, это мне совершенно ясно”. Такое суждение внушалось нам, что называется, с молоком alma mater.

Именем Жолтовского был проклят модерн начала века, считавшийся исчадием дурного вкуса, и уважаемые педагоги, консультируя свою паству по поводу проектирования жилища, с нескрываемой иронией рассказывали о доме Мельникова. Прогуливаясь по городу, с тем чтобы взглянуть на монтируемый каркас высотного дома на Смоленской, я, как и мои спутники-сокурсники, равнодушно прошел мимо того особняка, где жил давно отлученный от творчества зодчий, по достоинству причисленный теперь к сонму великих. А мое образование завершилось проектом крытого многоколонного спортзала и “красным” дипломом с подписью академика С. Е. Чернышева.

К концу 1954-го мне было двадцать семь. В моем “портфолио” был успех в конкурсе на проект станции метро и построенная “Краснопресненская”, строящиеся многоэтажные жилые дома на набережных Яузы, награды молодежных смотров Союза архитекторов СССР и единственного тогда “Моспроекта”, и я уже был членом Союза архитекторов. Как почитаемые мастера и как все мои сверстники, я без тени сомнения и с искренним увлечением исполнял проекты, следуя образцам классического наследия, рисуя в натуральную величину шаблоны капителей и карнизов. Сомнений в том, что до конца своих дней мы будем следовать тем же путем, у нас не возникало.

И вдруг как гром среди ясного неба с трибуны кремлевского совещания строителей прозвучала речь Н. С. Хрущева, опрокинувшая наши представления о будущем советского зодчества. Он назвал все наши деяния “излишествами”, и архитекторы подверглись гражданской казни, обвиненные в “расточительстве” народных денег во имя своих тщеславных интересов, в целях создания “памятников себе”. Хрущев не стеснялся в выражениях, не без издевки он поминал имена уважаемых зодчих — А. В. Власова, А. Г. Мордвинова, И. И. Ловейко, обращаясь к ним не иначе как с прилагательным “дорогой”, подразумевая цену их построек. Это был разгром. Застигнутые врасплох, мы растерялись.