— Что это мы все о погоде, — желчно заметил директор. — Лиза, покажи девушке фронт работ.

Он остался сидеть в кабинете, разбираясь с документами. К банковским операциям на фирме имели прямое отношение он, Кирилл, главбух и Лиза. Время от времени — начальники отделов. Все хорошо зарабатывали, двенадцать лет выбивались в люди, вместе прошли огонь и воду. Он простил их ошибки, принял на работу их тещ и племянников. Его партнер, Рафик Салахов, восемь лет назад ушел, забрав свою долю, и уехал в Казань, где убили его старшего брата. Приняв дело брата, Рафик женился на вдове и растил ее детей, потом привез свою приемную дочь, и певец взял Розу без вопросов, а Салахова оставил основным поставщиком сырья, хотя были варианты дешевле…

Он в десятый раз принялся перебирать злосчастную шестерку. Ну кто? Бочонок Лучинкин? Не с его умом такое проворачивать. Профессорская дочка и профессорская жена Вера Петровна Гольдберг, дама, приятная во всех отношениях? Если бы деньги украла она, смеялись бы до икоты. Гена Поспелов, турист и бард? Бессребреник Шмаков, весь в патентах? Леша Мальгин, которому он подарил свой старый “БМВ”? Или все-таки Роза?

В полпервого он отправился обедать. Кафе было заполнено сотрудниками, только за его столом, рядом с Кириллом, пустовало место. Певец кивнул заму, и тот сообщил:

— Лиза мне все рассказала.

Официантка принесла приборы и тарелки с салатом. Певец, заметив, что у входа стоит оформительша и смотрит на пустующий стул, махнул ей и краем глаза поймал взгляд Розы, кривой, как ятаган. Но Роза по-другому не умела.

— Решили перекусить? — Певец скроил улыбку оформительше. — Правильно, тут кормят бесплатно. А что, проект уже готов?

— Можно сделать стены разных оттенков? — спросила она.

— Здесь не шапито, — последовал ответ.

Принесли салат, и девушка принялась орудовать ножом и вилкой.

— Это, кстати, тебе. — Кирилл подвинул певцу папку. — Ты интересовался Бондаренко. Это его “Записки коллекционера”. Саморазоблачение меценатствующего жулика. Там много имен и информации.

— Где взял?

— Он всем раздавал на какой-то выставке. Бондаренко, имей в виду, друг всех художников. Этакий Казанова с тягой к искусству. Жулик, в общем.

Кирилл вдруг усмехнулся, скосил глаза на оформительшу и произнес одними губами: “Опасно ест!”

То, что та выделывала вилкой, смотрелось волнующе. Вилка приплясывала, готовясь выскользнуть и запрыгать по столу, ударяясь серебряной спиной. Иногда задерживалась во рту, временно успокаиваясь. Нож пытался поправить дело, но безумное орудие вновь принималось выделывать па. Дело выглядело так, будто вилка с ножом публично занимались любовью. Александра поймала их взгляды и забеспокоилась. Похоже было на то, как если бы от ветра закачались деревья, зашумели листья и разом запел хор птиц. Отбросив назад волосы, она мгновенно все пресекла. Гам и трепет смолкли, она поглядела в упор:

— Я переученная левша.

Как будто это что-то объясняло. Было бы заманчиво завести роман с существом, внутри которого пылко шумит жизнь, подумал певец. Тогда запертое в ней перельется через край. Но это требует приручения, и в ход идут взгляды, случайные прикосновения, неуверенные руки и разброд настраиваемых перед увертюрой инструментов. Томительное предчувствие концерта… А времени на это нет.

Вечером, когда здание уже опустело, директор прошелся по коридору. Только в пустом кабинете технологов горел свет. Он заглянул: за единственным столом что-то чертила оформительша. Вид у нее был довольно измученный.

— Если вы заканчиваете, могу подбросить до дома, — предложил он.

— Пожалуй, — устало согласилась Саша.

Она надела плащ и шляпку, но он остановился возле своего кабинета, покрутил ключи, о чем-то раздумывая, потом завел внутрь и усадил на диван. Отпустил секретаршу, тщательно запер все форточки, двери и объявил:

— Я сейчас спою.

— Что это значит — спою? — почему-то испугалась Саша.

Вместо ответа он отошел к окну, набрал побольше воздуху и издал один только долгий звук. Она не успела понять, что это было. Вскочила с дивана, упала обратно, опять вскочила. Это была не боль, а какой-то ужас. Точно ее резали пилой. Щеки покраснели, заколотило в голове. Крикнув:

— Где туалет? — она бросилась дергать дверь, а выбравшись, долго обливала лицо холодной водой.

Он переступал у нее за спиной, время от времени с интересом заглядывая в глаза.

— Это шутки такие? — Из глаз ручьем лились слезы. — Здесь так шутят?

В голове гудело, звенело и тукало. Как сильно надо хотеть, чтобы тишина лопнула, чтобы в ответ услышать этот рев! И как он это делает?

— Кто вас надоумил петь? — сердито спросила она.

— Я не ожидал, что так выйдет, — соврал он, — просто хотел вам спеть… Я беру уроки пения. А что, нельзя? Пойдемте, я вас отвезу.

Они молча доехали до ее дома, у подъезда прямо ей под ноги метнулась крыса и, проблестев мокрой спиной, пропала. Накрапывал дождь. Собственно, был уже сентябрь.

Часы с боем отзвонили полночь, Александра жгла бесполезный свет, от которого не было проку. Свет не помогал, не его это было дело, а сплошной и простой темноты она опасалась. Скрипело время, кожей она чувствовала, как оно передвигает старыми костями. Сын остался у мамы, и на Сашу опять напала тишина.

Певец, вырулив на проспект, вспомнил, как они с Рафиком ездили на охоту. Над озером сгустились тучи, засверкали молнии, а когда загремел гром, молодая девочка-сеттер, задрожав всем телом, рухнула на бок. Упала от страха, как оформительша.

Открыв дверь квартиры, он сразу поднял телефонную трубку. Звонила всхлипывающая Оля.

— Курт… Курт, — бормотала она.

В отсутствие Бондаренко обнаружилось, что вальфдорская школа для русских сирот хорошо оснащена железом и обучают там боевым искусствам. Немец постановил, что детей готовят убивать. Оля сама познакомила Курта с Бондаренко и теперь оказалась во всем виновата. Потому что русская, а русские без башки. Муж завтра улетает, предоставив ей разбираться с последствиями… Возможно, доращивать их троих детей придется певцу.

— Я готов, — не раздумывая, перебил он. — Только не забудь: я теперь пою, и это серьезней, чем выглядит. Есть и еще одна проблема — с сегодняшнего дня я хочу одну женщину.

Оля наконец разрыдалась, а он положил трубку. Раньше она не была такой плаксой. Неведомый господин Бондаренко становился проблемой. По словам Оли, он был молод, поразительно хорош собой и изъяснялся на кошмарном уральском диалекте.

Певец поискал в портфеле “Записки коллекционера”, спустился вниз, посмотрел в машине и, ничего не найдя, понял, что оставил папку на работе.

Назавтра он вспомнил о ней, когда увидел оформительшу. Саша, почти нежно попробовал он произнести имя. Она говорила, что ее зовут Александрой.

Она протянула бумаги:

— Вы вчера забыли на столе. Ну, когда обедали… — Глаза у нее подозрительно бегали. — Я уже заканчиваю проект. Не могли бы вы рассчитаться сразу?

— Могли бы. Но после визы господина Лучинкина. А как насчет следующего кабинета? Для отдела сбыта?

— Почему бы и нет… — Она пожала плечами, но на него не смотрела. Глядела на папку в его руке. Та ее занимала гораздо больше.

— Что? — спросил он, покрутив папку. — Вы прочитали?

— Да.

— И как?

— Я их всех знаю, — ответила она. — Всех, кто там упомянут.

И повернулась к нему спиной.

2

Такими неуместными казались похороны, когда вокруг горели цыганские краски и весело, как в бубен, колотилась рябина. Комья земли, сыпавшиеся на гроб, язвили ржавчиной, ветер трепал платки и подолы, точно хотел с ними разделаться. Солнце подсветило каждый лист и шаманскими мазками раскрасило лица. Покойный спал неспокойно, по лицу его бегали солнечные ухмылки.