На базе института функционируют поликлиника, стационар и отделение неотложной антропоморфной помощи.

В понедельник я тщательно бреюсь (от прадедушки не досталось копыт, но донимает волосатость), опрыскиваюсь модным парфюмом «Цельсий», надеваю белоснежную рубашку и галстук, выбираю лучший из трех отцовских котелков, беру ритуальную винтовую трость (знак лекарского дома), неприлично долго верчусь перед зеркалом и, наконец, отправляюсь подавать заявление. Мои родители были военными лекарями и погибли при исполнении, когда мне было пятнадцать, — так что полагаются льготы при поступлении. Кроме того, я получаю пенсион, выплачиваемый до достижения двадцати трех лет при условии непрерывного обучения. Этих денег хватает на оплату съемного жилья (родители не успели получить свою квартиру). И еду.

На подступе к институту ловлю на себе несколько заинтересованных женских взглядов. Это всегда приятно. Кровь сатира дает о себе знать.

Но вся приятность улетучивается, когда меня начинают гонять по кабинетам, устраивая всевозможные проверки: помимо бюрократической возни, обязательны медицинское освидетельствование (включая мазок на скрытые инфекции и поиск глистов) и выслушивание речи полковника в запасе, который отвечает за воинский учет. Мат полковник не вставлял — он разговаривал исключительно матом. Повторить эти конструкции на письме будет невозможно, поэтому я лишь коротко передам суть.

Если выкинуть лишние слова, наш диалог свелся к следующему:

— Ты… хочешь послужить… Родине, сынок?

— Мечтаю с юных лет.

— Тогда… почему… такого-то числа… такого-то… года… ты… уклонился от призыва на военные сборы, а?..

— Так получилось.

— Что?..

— В деле все написано.

Полковник долго и с ожесточением листает мое дело.

— Если б не твои родители… я бы… тебя щас… — говорит он, но все-таки ставит печать на листок учета кадров.

— Всего доброго.

Затем я попадаю на прием к главному лекарю отделения по фамилии Москитов. Это толстый одышливый старикан в чиновничьем сюртуке. Голос у него визгливый.

— Почему выбрал именно эту специализацию? — спрашивает он. — У нас?

— Мне интересно работать с гибридами и неинтересно постоянно сидеть за столом. И это единственная практическая база по неотложной помощи подобного направления в Санкпите.

— У нас мало платят!

— Я в курсе.

— Нет, ты не понял. У нас очень мало платят.

— Ничего страшного.

— Скажу прямо, что-то в тебе мне совсем не нравится.

— Это нормально.

— Но — так и быть. Послезавтра у тебя будет пробный выезд. Со специалистом, которого я тебе назначу, — Москитов почему- то ехидно скалится. — Если в конце дня он скажет, что ты подходишь и он согласен быть твоим куратором, — будешь зачислен в штат.

— А если он так не скажет?

— Повторюсь: ты мне не нравишься…

— Это несправедливо. Я должен пройти стажировку и получить лицензию.

Москитов растягивает рот в злобной ухмылке и склоняется через стол ко мне. Зубы у него плохие, а изо рта воняет. Кажется, у него галитоз.

— А что сделаешь? Жалобу напишешь в комитет? Привыкай к трудностям, малыш. В любом случае, этот год для тебя будет непростым.

— Ясно, — киваю я. — Тогда — до послезавтра.

Выходя на свежий воздух, я не устаю себя спрашивать: и это — правильный выбор? И я где-то оставил трость. А где — не помню. В одном из кабинетов, по которым бегал. Блин. Совсем новая была…

А спустя два дня мне становится ясна причина ехидного оскала Москита.

Роль моего куратора Москит решил отвести Виктору Генриховичу Есману.

Передо мной на стуле сидит мужчина лет сорока, рост выше среднего, загорелый, кожа на лице и руках задубевшая, очень развитой физически: кажется, что при каждом его движении спецформа начинает трещать по швам. Он, наверное, в дом боком проходит, чтоб плечами дверную коробку не снести. Похож на ветхозаветного героя, типа Самсона. На спинку стула небрежно брошен морской бушлат размера 2XL, который, по всей видимости, служит заменой форменной куртки (ему не жарко?). Слушая речь Москита, лекарь мнет в руках черную вязаную шапочку. Бритый наголо череп пересекает уродливый шрам, как от сабельного удара, хотя какие сабли в XXI веке? Дешевое мельхиоровое кольцо в левом ухе. Этакий выпавший из своего времени морской волк.

— Я работаю один, ты же знаешь, — отвечает Есман. — Мне никто не нужен.

Москит яростно машет руками, и его голос взлетает до звенящего фальцета:

— Извольте блюсти субординацию, Есман! Что вы мне тыкаете! Вы будете делать то, что вам приказано, по уставу в неотложной группе у штаб-лекаря должен быть помощник. И снимите эту злосчастную серьгу, сколько раз я вам говорил!..

Я решаюсь наладить контакт, пока дело не зашло слишком далеко, протягиваю через стол руку и говорю:

— Моя фамилия Турбин. Рад знакомству, я много слышал о вашей работе.

Есман даже не оборачивается в мою сторону. Я опускаю руку. Все понятно: Москит хочет одним выстрелом убить двух зайцев. Достать Есмана и лишить меня нормального куратора. Отлично. А сейчас начмед просто ломает комедию.

Морской волк вытаскивает из кармана бушлата трубку и, не торопясь, ее набивает.

— Не сметь курить в моем кабинете!

Есман чиркает спичкой и закуривает. Клубы дыма поднимаются к потолку.

— Ты обязан взять студента, — переходит на злобный шепот Москит. — Или я тебя уволю к чертовой бабушке! И если он пригоден к работе — ты обязан с ним работать, тебе ясно?!

Твою-то мать. Есман моментально оживляется.

— А если у него руки из задницы растут, что тогда?

— Эй, я вообще-то тоже здесь нахожусь, — говорю я.

— А тогда, — с улыбкой произносит Москит, — ты напишешь подробный отчет о его непригодности с практическими примерами…

Вот козлы. Извини, прадедушка, это я не о тебе.

Про Виктора Есмана я слышал еще на младших курсах. Это неуправляемый человек. В нем намешано разных кровей: русская, немецкая, цыганская, даже ирландская вроде бы. Он был хирургом, работал в престижной клинике, потом связался с бандитами, подсел на наркоту, был пойман на проведении незаконной операции. Восстановив лицензию, ушел на флот, несколько раз обогнул земной шар в качестве судового врача, попал к пиратам, и его выбросили на шлюпке с пятью такими же несчастными в открытый океан. Когда шлюпку обнаружили — в живых остался он один. Что стало с другими — доподлинно неизвестно. Начались разговоры о людоедстве Есмана. Его увольняли черт знает сколько раз! Ни детей, ни семьи. С ним отказываются работать из-за его неуживчивого характера. И при всем этом: он остается лекарем экстра-класса, обладающим редким даром превосходного диагноста.

— Если я тебя уволю — больше в городе тебе никто работу не даст, — говорит Москит.

— Ты меня не уволишь. Кто здесь умеет работать? У тебя же не станция, а сборище лицензированных кретинов.

— Бери студента и катись, Есман! Сейчас девять утра, ровно в девять утра завтрашнего дня я жду твоего отчета.

Москит встает из-за стола, давая понять, что разговор окончен.

Еще до обеда я успеваю несколько раз облажаться.

Стараясь произвести впечатление, начинаю диагностировать какие-то редкие заболевания и в упор не замечаю, что у песьеголовца всего лишь сахарный диабет; не могу правильно наложить повязку, забыв учесть особенность строения плечевого сустава гарпии (трехдневный курс гибридной десмургии я когда-то прогулял из-за романтического увлечения); дальше — хуже, вылетает из головы, что кровеносная система инсектов — незамкнутая, и то, что у людей-амфибий вольфов канал не редуцируется! Я так боюсь допустить ошибку, что делаю их одну за другой, злюсь из-за того, что ошибки глупые, — и лажаю еще больше! Залог успешного клинического мышления не столько в обилии знаний — все знать невозможно и не нужно, — сколько в трезвости рассудка, четко выстроенном плане мысли и действия, преодолении шаблонов. Ничем из этого в первый день похвастать не получается. В мозгу крутятся одни лишь заученные примитивные схемы, руки трясутся, мысль коллапсирует. Есман перестает подпускать к пациентам и смотрит на меня уже даже не как на пустое место, а как на очень тупое пустое место…