Игорь растерянно оглянулся, он хотел, чтобы вмешалась Фанни, прекратила этот немыслимый бред, отец не понимал, что говорил, но неприязнь росла, он не мог больше смотреть на этого человека, понимал, что не должен так думать, но думал. Игорь отступил на шаг, почувствовал спиной стену, а отец стоял посреди комнаты, смотрел на него цепким взглядом, от которого невозможно было укрыться, и говорил, говорил… о своей любви к Тами, о цаплях, о маме, которая погибла из-за него — то ли повторял в сотый раз одно и то же, то ли слова его только в мыслях Игоря свернулись в мёбиусово кольцо и повторяли сами себя, с каждым повторением выворачивая себя наизнанку.

Ужасно.

— Фанни, — спросил Игорь, — что случилось?

— Игор, я не знаю. — Фанни действительно не знала, Игорь видел ее смятение, она так же, как он, слышала, что говорил отец, и почти ничего не поняла. — Володимер принят лекарства на ночь, я его уложила, посидела в палате, пока он заснул. Тогда я ушла к себе, прилегла, думала подремать. Обычно он часа в три начинает беспокоиться, а сегодня, то есть вчера вечером… Я и прилечь не успела — позвонил Томер. Спросил, почему я оставила Володимера одного. Оказывается, он пришел к Тами. Я побежала и, когда…

— Фанни, — прервал ее отец, молча прослушавший начало рассказа, но, видимо, обнаруживший нестыковку со своей версией, — я совсем не спал и прекрасно помню, как вы уходили, подоткнули мне одеяло, сна не было ни в одном глазу, я просто лежал, отвернувшись к стене, но уже начали происходить странные вещи. Я вспомнил тот день. Такое ясное и четкое воспоминание — даже не воспоминание, я просто был там, понимаешь, Игорь? Наверняка ты в это время видел то же самое, и ощущение у тебя было таким же — ощущение полного присутствия. Я прав?

— Да, — признал Игорь.

— Я не понимал и сейчас не понимаю, как это возможно, но я был одновременно в двух местах: в постели и на кухне, где мог разглядеть такие подробности и мелочи, каких и помнить не мог, я тогда не обращал на них внимания, а сейчас все всплыло в деталях. Я увидел на стене у двери черную полоску, будто кто-то провел горизонтальную черту фломастером. Может, она там всегда была…

— Всегда, — подтвердил Игорь. — Странно, что ты не обращал внимания. Я ее провел, когда измерял высоту нового кухонного шкафа, хотел стереть, мама сказала, что сотрет сама, но не стерла… Черта и сейчас там… я не занимался хозяйством…

— Неважно, — сказал отец, — это просто деталь. Я поднялся с постели, не мог нашарить ногами тапочки и пошел босиком. Странное ощущение: я шел, прекрасно видел коридор и в то же время вошел в нашу кухню и обнял Раю, а думал о Тами, о том, что должен сейчас с ней поговорить. Был уверен, что она меня поймет, мы поймем друг друга, я ей скажу, что… да, что люблю ее, а Рая сказала, чтобы я не мешал, я поцеловал ее в шею и пошел немного полежать перед ужином. Шел будто по двум коридорам одновременно: там, дома, и тут, в «Бейт-Веред».

Странное ощущение: я помнил и то, что еще несколько часов назад не помнил ничего. Как такое возможно? Я помнил, что у меня Альцгеймер и что вечером не узнал Фанни, а перед этим не узнал тебя. В коридоре меня остановила медсестра, я ее не знаю, взяла меня за рукав и сказала, что мне нужно вернуться к себе, а я ее не то чтобы оттолкнул, но как-то резко… извинился, конечно, и пошел дальше, а она, по-моему, стала звонить кому-то, я слышал, но за мной, правда, не пошла… Я точно все это помню…

Продолжить отец не успел. Дверь во внутреннюю палату (Игорь предполагал, что это была реанимация) распахнулась, вышел врач лет сорока в зеленом халате, невысокий, кряжистый, с большими ладонями и толстыми пальцами. За ним виден был в проеме двери короткий коридор с аппаратурой, стоявшей вдоль обеих стен.

— Доктор Шипман, — поднялась навстречу Фанни. — Как…

— Сожалею…

Он обвел взглядом каждого, решил, видимо, что ближайший родственник здесь Эхуд, сидевший на стуле с отсутствующим видом, и сказал, обращаясь к нему:

— Понимаете, это было несовместимо с жизнью. Трагическая случайность. Если бы удар пришелся на сантиметр в сторону, она отделалась бы кровоподтеком или сильной царапиной. Но…

Он пожал плечами и еще раз сказал:

— Сожалею.

Игорь не успел среагировать — отец набросился на врача и принялся молотить его кулаками по груди и плечам. Врач, не ожидавший нападения, стоял, покачиваясь и не пытаясь защититься от ударов, потом поднял руки, ухватил Владимира за плечи и резким движением усадил на стул. Игорь пришел наконец в себя.

— Извините, — сказал он врачу. — Шок…

Шок был и у него, только Игорь еще не осознавал этого.

Врач повернулся и скрылся за дверью, отгородившей мир, где осталась Тами, от мира, где ее помнили и любили.

Если бы не шок, Игорь не сделал бы того, что сделал. Если бы он рассуждал, а не чувствовал, понимал, а не поддался эмоциям, если бы…

Но он не рассуждал, а чувствовал только, что время уходит и через минуту будет поздно. Может, через полминуты. Но пока — можно. Если — быстро. Он опустился перед отцом на колени, взял его руки в свои и посмотрел в его заплаканные глаза. Отец не отвел взгляда, и это было хорошо.

— Папа, — сказал Игорь. — Ты же любишь ее. Не допусти, чтобы она ушла. Ты можешь. Только ты. Ты идешь к ней. Берешь ее за руки. Целуешь в губы. Ты…

Он закашлялся. Бесполезно. Отец не чувствует. Шок. Он не должен понимать, но обязан чувствовать, воспринимать реальность запутанного состояния. Если отец успел отгородиться от мира, ушел в себя, бросился в горе, как в омут, — ничего не получится, Тами уйдет, она уже уходит или ушла, и все бесполезно.

«Я никому ее не отдам, — мелькнула мысль, скорее ощущение. — Потом. Потом я не отдам ее никому, даже тебе, папа. Но сейчас только ты можешь… Если опять не отойдешь в сторону. Пожалуйста».

Отец тяжело вздохнул. Игорь отпустил его руки, но продолжал удерживать взгляд. Он должен был предоставить отца самому себе. Он должен был доверить отцу самому принять решение, самому что-то сделать — немедленно, пока Тами не ушла окончательно (Игорь почему-то был уверен, что это так, врачи, скорее всего, констатировали смерть мозга — классического объекта, но если мозг находился — и в этом Игорь был также уверен — в режиме квантового компьютера, то смерть еще не наступила, и перепутанное состояние позволяло…).

Он увидел. Он смотрел в глаза отца, чувствовал спиной тихие всхлипы Фанни и шумное дыхание Эхуда («Не делай этого! Методика не отработана! Не надо!» — «Молчи!» — сказал он, но Эхуд и так молчал, теперь он перестал еще и думать). И видел еще то, чего видеть не мог. Темный туннель. Широкий? Длинный? Неважно. Движение к свету, которое нужно остановить. Если в конце туннеля появится свет, если свет начнет приближаться, движение станет необратимым.

«Папа! Пожалуйста! Не думай о себе! Не жалей себя! Ты любишь ее, так сделай это!»

В темноте возникла новая темнота. Игорь не представлял, как возможно, чтобы одна чернота отличалась от другой, но было так. Чернота в черноте, мрак во мраке изгибался дугой, сворачивался в кольцо, и Игорь понял — на этот раз именно понял, разумом, а не чувствами, — что туннель не прямой. Туннель был фракталом, змеей, кусавшей свой хвост. Неужели Тами это всегда видела, неужели она вязала только то, что находилось перед ее внутренним взором, а он сейчас видит то, что своими слепыми глазами видела она? А цвет? «Если бы Тами была жива, — понял он, — все было бы расцвечено и сияло красками, которых, возможно, не существует для зрячих, но она мертва, и черное на черном — единственное, что осталось от многоцветья, но пока осталось хотя бы это…»

Скорее! Папа, пожалуйста…

Черное на черном.

Он увидел (чувствуя одновременно, как Эхуд пытается его поднять, а он сопротивляется, он должен смотреть отцу в глаза… зачем?.. должен, и все; не трогайте меня, отойдите), как отец входит к Тами, она уже легла, рука на одеяле, пальцы сжимают материю, незаконченный фрактал. Томер вышел в ординаторскую: если Тами уснула, то и ему можно отдохнуть.