На каждом куске ткани было изображено нечто, напоминавшее фрактал. На каждом — один. На всех — разные. Как узор на свитере. Линии уходили в себя, изгибались, кружились, прятались, взрывались разноцветьем нитей, исчезали, сжавшись в точку, но, наверно, продолжали себя и там, просто Тами чувствовала, что невозможно связать нечто, настолько малое, и на этом месте в ткани возникал бугорок, а нить обрывалась. Поражало точное соответствие цветов. Это не мог сделать слепой — красное, расширяясь, переходило в розовое и никогда — в зеленое, оттенки сочетались так гармонично, будто Тами долго разглядывала нитки, перебирала, сравнивала цвета, ни разу не ошибившись.

Фанни сказала (если он правильно запомнил), что Томер опорожняет коробку раз в неделю. В полной коробке могло быть не меньше сотни кусков, а значит, за год… Пять тысяч? А за десятки лет, в течение которых Тами беспрерывно, как девушка из «Диких лебедей», занималась бессмысленным, с точки зрения врачей, вязанием? Десятки тысяч? И все — в мусор…

Мимолетно мелькнула мысль: это, наверно, дорого — сколько нужно ниток, самых разных цветов, Игорь, насчитал девять, но наверняка было больше, оттенки терялись, надо будет посмотреть внимательнее. В любом случае, это не меньше десятка мотков в неделю, а нитки, наверно, дорогие.

Игорь перекладывал куски вязанья, то ли собирая фантастический пазл, то ли пытаясь упорядочить расположение фракталов: с острыми углами в одну сторону, с хвостиками — в другую. Что-то происходило с ним, будто гипнотическое воздействие, линии сходились и расходились сами по себе, и, когда Игорь заставил себя сложить кусочки на край стола, чтобы освободить место для ноутбука, ему показалось, что в воздухе сгустилась невидимая материя — возможно, та самая материя мысли, которая, как он был уверен, была выдумкой экстрасенсов.

Оставив вязанье на столе, Игорь включил ноутбук, вывел на экран статью Игана и Шойлера, опубликованную на прошлой неделе в «Nature». Англичане молодцы, добились девяностопятипроцентной вероятности обнаружения объекта в бесконтактном эксперименте. Но в интерпретации Игорь видел подвох, обычный для такого рода исследований, тот же, что получался и в их лаборатории.

Он привык все делать обстоятельно. Рассчитывать, представлять последствия своих поступков. Может, поступай он спонтанно, подчиняясь интуиции, жизнь сложилась бы иначе? Он часто думал об этом, не пришел к определенному выводу и понял в конце концов, что вывод ему вообще неинтересен. Он такой, какой есть. В школе был влюблен в самую некрасивую девочку — потому что с ней ему было легко общаться. Она, как и он, обожала математику, они решали задачи, радовались правильным ответам, и он ни разу ее не поцеловал, хотя очень хотел: знал, что первый же поцелуй убьет что-то важное в их отношениях, а проверять, так ли это, не собирался — не любил рисковать без толку. Много лет спустя он встретил Ору на улице в Тель-Авиве, она вела за руку мальчика лет пяти и толкала перед собой коляску с младенцем — мальчик там лежал или девочка, понять было трудно, а вопроса он так и не задал. Он и другого вопроса не задал, Ора сама сказала: «Почему ты не поцеловал меня? Я видела, как ты этого хотел. Если бы ты…» Она не закончила фразу и быстро попрощалась, а он, глядя вслед, мысленно продолжил: «…это могли быть твои дети». Могли. Но не стали. Потому что он тогда сделал неправильный расчет. Хотя… Кто знает, какой расчет на самом деле правильный?

Он думал, что правильно рассчитал, женившись на Лене. Они познакомились на студенческой вечеринке, нашли множество тем для разговоров, и действительно несколько месяцев им было о чем говорить. Любил ли он Лену? Чтобы самому себе не отвечать на этот вопрос, он перечитывал книгу Шалева «Впервые в Библии» — интересовался в то время не столько религией, сколько оригинальными интерпретациями библейских текстов. Шалев аргументированно доказывал, что в еврейской традиции на первом месте семья — жена, дети, продолжение рода, — а любовь, как чувство преходящее и расчетам не поддающееся, вторична и не обязательна, что показано было на примере праотцев и праматерей.

С Леной они прожили семь лет. Странное то время Игорь вспоминать не любил, потому что вспоминалось, прежде всего, не хорошее, а почему-то скандалы, ставшие их привычным времяпрепровождением, когда темы бесед иссякли, а чувства, как оказалось, никогда не было.

«Была без радости любовь…»

Была ли вообще?

И детей им не дал Бог, в которого Игорь не верил. «Продление рода — первейшая задача семьи», да. Но не получалось, а почему — они так и не разобрались, оба были заняты своими карьерами, он — в Технионе, Лена — в Интеле, где дослужилась до руководителя отдела, когда в нее влюбился коллега, и этот служебный роман, по ее словам, показал, насколько пустой была ее жизнь с Игорем. Если бы не его мама, говорила Лена, их брак распался бы гораздо раньше. Мама…

О том, что произошло с мамой, Игорь тоже старался не вспоминать. Отгонял любую мысль, как только она даже не появлялась, а только пыталась всплыть из подсознания. Понимал, что, начав вспоминать, не сможет остановиться и будет вновь и вновь, как в те дни, расследовать, рассчитывать, пытаться понять, что произошло. А это бессмысленно — он еще в те дни расследовал, рассчитывал и ничего не смог понять. В полиции тоже ничего толком не поняли, и дело о гибели Раисы Тенцер месяца через два закрыли, очень невразумительно объяснив, что следов криминала не обнаружено. Никакого криминала и быть не могло. Хотя бы это он знал точно.

Отец заболел несколько месяцев спустя после смерти мамы. Молодой еще мужчина. Пятьдесят семь. Игорь разрывался между домом и работой. Он переехал к отцу в старую квартиру на Адаре, где все напоминало о маме, а он не хотел помнить. В лаборатории началась серия экспериментов по бесконтактным наблюдениям, Игорь занимался интерпретацией полученных данных и расчетами волновых функций квантовых систем в перепутанных состояниях. Какой был триумф, когда именно с его расчетами полностью совпали результаты сразу трех наблюдательных сетов — в Кембридже, Массачусетсе и Инсбруке, где работал Квят! Вайдман сказал тогда Игорю: «Теперь Пол обязан признать, что бесконтактные измерения не объяснить без привлечения математического аппарата многомировой теории».

Когда отцу поставили диагноз, Игорь перечитал много литературы, благо в интернете можно найти все, что угодно. Альцгеймер — болезнь затяжная. У стариков мозговые нарушения развиваются относительно медленно, примером мог быть хотя бы Рейган, бывший американский президент. А у относительно молодых все происходит быстрее и, в общем, безнадежнее. Между днем, когда отец впервые положил в чай соль вместо сахара (это могло быть и обычной забывчивостью), и днем, когда он, посмотрев на сына, пробормотал: «А вы кто?» — прошло чуть больше полугода. Когда отец поджег на газовой плите газету и бросил ее на диван (хорошо, что Игорь был дома, иначе отец сгорел бы вместе с квартирой), врачи сказали, что переезд в хостель неизбежен, и это сейчас лучшее (если не сказать — единственное), что можно сделать.

Может быть…

Фанни сегодня не работала, Томера тоже не было. Незнакомая Игорю медсестра кормила отца ужином, смотреть на это было невыносимо, и Игорь отступил в коридор.

— Простите, — произнес за его спиной женский голос, и Игорь обернулся. С Мирьям, главным врачом отделения, он разговаривал, когда отцу назначили лечение — то, что здесь называли лечением и что на деле было попыткой как можно на больший срок отодвинуть неизбежное.

— Вы сын Володимера? Я слышала, вас заинтересовали работы Тами.

— Да, они поразительны. Вязать нитками фракталы, причем точно подбирать цвета… Она слепая, мне сказали.

— От рождения.

— У нее живой взгляд! — вырвалось у Игоря.

— Фракталы, — повторила доктор Мирьям. — Вязаные фигуры имеют какое-то название?

— Я вам покажу, — заторопился Игорь. — У меня с собой…